АМЕДИЙЦЫ

http://www.bibliotekar.ru/rusDurova/15.htm

Часть вторая
1813 год


1-го мая, в понедельник, на рассвете оставили мы дом

отцовский! Совесть укоряет меня, что я не уступила просьбе

батюшки не ехать в этот день. Он имеет предрассудок считать

понедельник несчастливым; но мне надобно было уважить его, а

особливо в этом случае. Отец отпускал любимого сына и расставался

с ним, как с жизнию! Ах, я не права, очень не права! сердце мое

не перестает укорять меня. Я воображаю, что батюшка будет

грустить и думать гораздо более теперь, нежели когда б мы,

согласно воле его, выехали днем позже. Человек неисправим!

Сколько раз уже раскаивалась я, поступив упорно потому только,

что считала себя вправе так поступить! Никогда мы не бываем так

несправедливы, как тогда, когда считаем себя справедливыми. И как

могла, как смела я противопоставить свою волю воле отца моего, я,

которая считаю, что отец должен быть чтим детьми своими как

божество? Какой демон наслал затмение на ум мой?..



За три станции не доезжая Казани коляску нашу изломало в

куски: нас сбросило с косогора в широкий ров; коляска наша

растрещилась, но мы, к счастию, остались оба невредимы. Теперь мы

поедем в телеге. Как странна участь моя! Сколько лет уже

разъезжаю я именно на том роде повозки, которой не терплю!







Москва. Митрофанов сказал нам горестную весть: Кутузов умер!

Теперь я в самом затруднительном положении: брат мой записан в

Горную службу и в ней числится, а я увезла его, не взяв никакого

вида от его начальства. Как мне теперь отдать его в военную

службу! При жизни Кутузова необдуманность эта не имела бы никаких

последствий; но теперь я буду иметь тьму хлопот. Митрофанов

советует отослать Василия домой; но с первых слов об этом брат

решительно сказал, что он ни для чего не хочет возвратиться в дом

и, кроме военной службы, ни в какой другой не будет.







Смоленская дорога. Проезжая лесами, я долго не могла понять

причины дурного запаха, наносимого иногда ветром из глубины их.

Наконец, я спросила об этом ямщика и получила ответ, какого не

могло быть ужаснее, скаванный со всем равнодушием русского

крестьянина: где-нибудь француз гниет.



В Смоленске ходили мы по разрушенным стенам крепости; я

узнала то место близ кирпичных сараев, где мы так невыгодно были

помещены и так беспорядочно ретировались. Я указала его брату,

говоря: "Вот здесь, Василий, жизнь моя была в опасности". Бегство

французов оставило ужасные следы: тела их гниют в глубине лесов и

заражают воздух. Несчастные! никогда еще ничья самонадеянность и

кичливость не были так жестоко наказаны, как их! Ужасы

рассказывают об их плачевной ретираде. Когда мы воротились на

станцию, смотрителя не было дома; жена его просила нас войти в

комнату и записать самим свою подорожную. "Лошади сейчас будут",

- сказала она, садясь за свою работу и поцеловав нежно миловидную

девочку, которая стояла подле нее. "Это дочь ваша?" - спросила я.

"Нет, это француженка, сирота!.." Пока закладывали нам лошадей,

хозяйка рассказала трогательную историю прекрасной девочки.

Французы шли к нам на верную победу, на прочное житье, и в этой

уверенности многие взяли с собою свои семейства. При гибельной

ретираде своей, или, лучше сказать, бегстве обратно, семейства

эти старались укрываться в лесах, и от стужи, и от казаков. Одно

такое семейство расположилось в окрестностях Смоленска в лесу,

сделало себе шалаш, развело огонь и занялось приготовлением

какой-то скудной пищи, как вдруг гиканье казаков раздалось по

лесу... Несчастные! к ним можно было применить стих:







lusqu'au fond de nos coeurs notre sang s'est glace.



В глубине наших сердец кровь заледенела (франц.).







Они кинулись все врозь, куда глаза глядят, и стараясь только

забежать в самую густоту леса. Старшая дочь, лет осьми девочка

(эта самая, которая теперь стоит перед нами, опершись на колени

своей благодетельницы, и плачет от ее рассказа), забежала в

непроходимую чащу и до самого вечера ползала в глубоком снегу, не

имея на себе ничего, кроме белого платьеца. Бедное дитя, совсем

окоченевшее, выползло наконец при закате солнца на большую

дорогу; оно не имело сил идти, но ползло на руках и ногах. В это

время проезжал верхом казацкий офицер; он мог бы и не видать ее,

но девочка имела столько присутствия духа, что, собрав все силы,

кричала ему: топ ami! par bonte prenez moi sur votre cheval! (мой

друг! сделайте милость, посадите меня на вашу лошадь! (франц.))

Удивленный казак остановил лошадь и, всматриваясь в предмет,

шевелящийся на дороге, был тронут до слез, видя, что это дитя

почти полунагое, потому что все ее одеяние изорвалось, руки и

ноги ее были совсем закоченевши; она упала наконец без движения.

Офицер взял ее на руки, сел с нею на лошадь и поехал к Смоленску.

Проезжая мимо станции, он увидел жену смотрителя, стоящую у

ворот. "Возьмите, сделайте одолжение, эту девочку на ваше

попеченье". Смотрительша отвечала, что ей некуда с ней деваться,

что у нее своих детей много. "Ну, так я при ваших глазах размозжу

ей голову об этот угол, чтоб избавить дальнейших страданий!"

Пораженная, как громом, этою угрозой и думая уже видеть

исполнение ее на самом деле, смотрительша поспешно выхватила

бесчувственную девочку из рук офицера и унесла в горницу; офицер

поскакал далее. Более двух месяцев дитя находилось почти при

смерти; несчастное все поморозилось; кожа сходила лоскутьями с

рук и ног, волосы вышли, и наконец, после сильной горячки, оно

возвратилось к жизни. Теперь эта девочка живет у смотрительши как

любимая дочь, выучилась говорить по-польски и, благодаря

незрелости возраста своего, не сожалеет о потерянных выгодах, на

какие имела право по знатности своего рода: она из лучшей фамилии

в Лионе. Многие знатные дамы, которым смотрительша рассказывала,

так же, как и нам, эту историю, предлагали трогательной сироте

жить у них; но она всегда отвечала, обнимая смотрительшу:

"Маменька возвратила мне жизнь; я навсегда останусь с нею!"

Смотрительша заплакала, оканчивая этими словами свою повесть, и

прижала к груди своей рыдающее дитя. Сцена эта тронула нас до

глубины души.



Курьерскую подорожную у меня взяли и дали другую только до

Слонима, где все офицеры, почему-нибудь отставшие от своих

полков, остаются уже под начальством Кологривова; и меня ожидает

та же участь! На дороге съехались мы с гусарским офицером

Никифоровым, весьма вежливым и обязательным, но немного странным.

Мой повеса брат находит удовольствие сердить его на каждой

станции.







Слоним. Опять я здесь; но как все изменилось! Я не могла

даже отыскать прежней квартиры у старого гвардейца. Кологривов

принял меня с самым строгим начальническим видом: "Что вы так

долго пробыли дома?" - спросил он; я отвечала, что за болезнью.

"Имеете вы свидетельство от лекаря?" - "Не имею!" - "Почему?" -

"Не находил надобности брать его". Этот странный ответ рассердил

Кологривова до крайности. "Вы, сударь, повеса..."



Я ушла, не дав ему кончить этого обязательного слова.

Итак... что ж теперь делать? Имея на руках несовершеннолетнего

брата, которого нельзя отдать в полк, потому что он числится уже

в Горной службе: куда я денусь с ним! Так думала я, закрыв лицо

руками и облокотясь на большой жидовский стол. Тихий удар по

плечу заставил меня взглянуть на свет божий. "Что вы так

задумались, Александров? вот вам приказ от Кологривова; вам

должно ехать в Лаишин к ротмистру Бибикову и принять от него

лошадей, которых вы будете пасти на лугах зеленых, на мураве

шелковой!" Я совсем не имела охоты шутить: что я буду делать с

братом? куда я дену его? взять с собою в полк, представить ему

картину жизни уланской, такому незрелому юноше! сохрани боже! но

что ж я буду делать?.. Ах, для чего я не оставила его дома? мое

умничанье растерзало сердце отца разлукою с нежно любимым сыном и

вместо пользы принесло мне хлопоты и досаду!.. Печаль и

беспокойство столько изменили вид мой, что Никифоров, наш

дорожный товарищ, был тронут этим: "Оставьте у меня вашего брата,

Александров, я буду ему тем же, чем были вы, и точно ту же дружбу

и те же попечения увидит он от меня, как бы от самих вас".

Предложение благородного Никифорова сняло тяжесть с сердца моего;

я поблагодарила его от всей души и отдала ему брата, прося

последнего не терять времени, писать к отцу и требовать

увольнения из Горной службы. Я отдала ему все деньги, простилась

и уехала в Лаишин.



Ротмистр Бибиков, Рузи, Бурого и я имеем поручение

откармливать усталых, раненых и исхудавших лошадей всех уланских

полков; на мою часть досталось сто пятьдесят лошадей и сорок

человек улан для присмотра за ними. Селение, в котором квартирую,

в пятнадцати верстах от Лаишина, окружено лесами и озерами. Целые

дни провожу я, разъезжая верхом или прогуливаясь пешком в темных

лесах и купаясь в чистых и светлых, как хрусталь, озерах.



Я занимаю обширный сарай, это моя зала; пол ее усыпан

песком, стены украшены цветочными гирляндами, букетами и венками;

в средине всего этого поставлено пышное ложе, во всем смысле

этого слова, пышное: на четырех низеньких отрубках положены три

широкие доски; на них настлано четверти в три вышиною мелкое

душистое сено почти из одних цветов и закрыто некоторым родом

бархатного ковра с яркими блестящими цветами; большая сафьянная

подушка черного цвета с пунцовыми украшениями довершает

великолепие моей постели, служащей мне также диваном и креслами:

я на ней сплю, лежу, сижу, читаю, пишу, мечтаю, обедаю, ужинаю и

засыпаю. Теперь июль; в течение длинного летнего дня я ни на одну

минуту не соскучиваюсь, встаю на заре в три часа, то есть

просыпаюсь, и тогда же улан приносит мне кофе, которого и выпиваю

стакан с черным хлебом и сливками. Позавтракав таким образом, иду

осматривать свою паству, размещенную по конюшням; при мне ведут

их на водопой; по веселым и бодрым прыжкам их вижу я, что уланы

мои следуют примеру своего начальника: овса не крадут, не

продают, но отдают весь этим прекрасным и послушным животным;

вижу, как формы их, прежде искаженные худобою, принимают свою

красивость, полнеют, шерсть прилегает, лоснится, глаза горят,

уши, едва было не повисшие, начинают быстро двигаться и

уставляться вперед; погладив и поласкав красивейших из них,

приказываю оседлать ту, которая веселее прыгает, и еду гулять,

куда завлечет меня любопытство или пленительный вид. В двенадцать

часов возвращаюсь в свою сплетенную из хвороста залу: там готова

уже мне миска очень вкусных малороссийских щей или борщу и

небольшой кусок черного хлеба. Окончив обед, после которого я

всегда немножко голодна, иду опять гулять или по полям, или над

рекою; возвращаюсь домой часа на два, чтоб написать несколько

строк, полежать, помечтать, настроить воздушных замков, опять

разломать их, просмотреть наскоро свои Записки, не поправляя в

них ничего; да и куда мне поправлять и для чего; их будет читать

своя семья, а для моих все хорошо. Перед вечером иду опять

гулять, купаться и наконец возвращаюсь присутствовать при

вечернем водопое. После всего этого день мой заключается сценою,

которая непременно каждый вечер возобновляется: теперь рабочая

пора, итак при наступлении ночи все молодицы и девицы с протяжным

пением (отвратительнее которого я ничего не слыхала) возвращаются

с полей и густою толпою идут к деревне; у входа ее ожидают их мои

уланы, тоже толпою стоящие; соединясь, обе толпы смешиваются;

пение умолкает; слышен говор, хохот, визг и брань (последняя

всегда от мужей); с таким гамом все они вбегают в деревню и

наконец идут по домам. Иду и я лечь на пышное, мягкое, душистое

ложе свое и в ту же минуту засыпаю; но завтра тот же порядок, те

же сцены. Спокойствие, радость, веселые мечты, здоровье, свежий

румянец - все это неразлучно со мною при теперешнем роде моей

жизни, и я ни на одну минуту не чувствовала еще скуки. Природа,

поселив в душе моей любовь к свободе и к своим красотам, дала мне

неисчерпаемый источник радостей; как только открываю глаза

поутру, тотчас чувство удовольствия и счастия пробуждается во

всем моем существовании; мне совсем невозможно представить себе

что-нибудь печальное, все в воображении моем блестит и горит

яркими лучами. О государь! обожаемый отец наш! нет дня, в который

бы я мысленно не обнимала колен твоих! Тебе обязана я счастием,

которому нет равного на земле: счастием быть совершенно

свободною! Твоему снисхождению, твоей ангельской доброте, но

всего более твоему уму и великому духу, имевшему силу постигнуть

возможность высоких доблестей в слабом поле! Чистая душа твоя не

предполагала во мне ничего недостойного меня! не страшилась

употребления во зло звания, мне данного! Истинно, государь проник

душу мою. Помыслы мои совершенно беспорочны: ничто никогда не

занимает их, кроме прекрасной природы и обязанностей службы.

Изредка увлекаюсь я мечтами о возвращении в дом, о высокой

степени, о блистательной награде, о небесном счастии - покоить

старость доброго отца, доставя ему довольство и изобилие во всем!

Вот одно время, в которое я плачу... Отец мой! мой

снисходительный и великодушный отец! подарит ли мне милосердный

бог эту неизреченную радость быть утешением и подпорою твоей

старости...



Замечаю я, что носится какой-то глухой, невнятный слух о

моем существовании в армии. Все говорят об этом, но никто, никто

ничего не знает; все считают возможным, но никто не верит; мне не

один раз уже рассказывали собственную мою историю со всеми

возможными искажениями: один описывал меня красавицею, другой

уродом, третий старухою, четвертый давал мне гигантский рост и

зверскую наружность и так далее... Судя по этим описаниям, я

могла б быть уверенною, что никогда ничьи подозрения не

остановятся на мне, если б одно обстоятельство не угрожало

обратить наконец на меня замечания моих товарищей: мне должно

носить усы, а их нет и, разумеется, не будет. Назимовы, Солнцев и

Лизогуб часто уже смеются мне, говоря: "А что, брат, когда мы

дождемся твоих усов? уж не лапландец ли ты?" Разумеется, это

шутка; они не полагают мне более восемнадцати лет; но иногда

приметная вежливость в их обращении и скромность в словах дают

мне заметить, что если они не совсем верят, что я никогда не буду

иметь усов, по крайней мере, сильно подозревают, что это может

быть. Впрочем, сослуживцы мои очень дружески расположены ко мне и

весьма хорошо мыслят; я ничего не потеряю в их мнении: они были

свидетелями и товарищами ратной жизни моей.



Мне приказано сдать всех лошадей и людей старшему в команде

моей унтер-офицеру, а самой отправиться к эскадрону нашего полка

в команде штабс-ротмистра Рженсницкого. У нас их два. Старший

какой-то чудак, настоящий Шлейхер, все знает, все видел, везде

был, все сделает, но службу не любит и мало ею занимается; его

стихия при штабе. Но брат его - неустрашимый, опытный, правдивый

офицер; всею душою предан и лагерному шуму, и острой сабле, и

доброму коню. Я очень обрадовалась, что буду у него в эскадроне:

терпеть не могу ничтожных эскадронных начальников; с ними в

военное время беда, а в мирное - и смех и горе.



Приехав к Рженсницкому, я застала эскадрон на лошадях,

готовый к выступлению в поход; этого я совсем не ожидала и очень

была расстроена таким быстрым переходом от совершенного

спокойствия к величайшей деятельности и хлопотам. - "Здравствуй,

любезный Александров! - сказал Рженсницкий, - я давно тебя

ожидаю; есть ли у тебя лошадь?" - "Ни лошади, ни седла, ротмистр!

что я буду делать?" - "Тебе надобно остаться здесь на сутки и

поискать купить седло; лошадь возьми из казенных; только на

дневке постарайся догнать эскадрон". После этого он пошел с

эскадроном, а я отправилась к нашему поручику Страхову: нашла там

многих офицеров своего полка, и один из них продал мне дрянной

французский арчак за сто пятьдесят рублей. Хотя я и видела, что

эта цена была безбожная, но что ж мне было делать? Если б он

хотел взять пятьсот рублей за свое седло, и то должна б была

заплатить.



На другой день, вместе с зарею, я встала и тотчас поехала по

следам своего эскадрона. Около пяти часов пополудни приехала я в

то селение, где ему назначена была дневка: первый предмет,

представившийся мне, был вахмистр в одной рубахе, привязанный у

крыльца; сперва я этого не рассмотрела и хотела было отдать ему

свою лошадь; но, увидя наконец, что он привязан, привязала также

и свою лошадь. "За что тебя привязали?" - спросила я бедного

узника. "Ведь вы видите, что за руки", - отвечал он грубо.



В Брест-Литовском, прежде выступления за границу, должно

было нам выдержать инспекторский смотр. Целые два часа проливной

дождь обливал нас с головы до ног. Наконец, промокшие до костей,

перешли мы за рубеж России; солнце вышло из облаков и ярко

заблистало; лучи его и теплый летний ветер скоро высушили наши

мундиры.



Отряд наш составлен из нескольких эскадронов разных уланских

полков; командиром у нас полковник Степанов. К нам присоединилось

еще несколько эскадронов конно-егерских, которыми начальствует

Сейдлер, тоже полковник и, кажется, старше нашего.







Пруссия. Мы идем к крепости Модлину и будем находиться под

начальством Клейнмихеля. Вчера целый день шел дождь и дул

холодный ветер. Нам должно переправляться через реку, хотя не

широкую, но как паром не поднимает более десяти лошадей, то

переправа наша будет очень продолжительна. Все наши уланы не

похожи стали на людей: так лица их посинели и почернели от

холода! Хуже зимнего мороза этот холодный ветер при беспрерывном

мелком дожде. Мне вздумалось идти погреться в домик на горе, над

самою рекою; вскарабкавшись по крутой скользкой тропинке и вошед

в залу, в которой огонь, разведенный на камине, разливал

благотворную теплоту, я была встречена грозным: "Зачем вы

пришли?" Это спрашивал полковник Степанов, который расположился

ожидать здесь, пока отряд его весь переправится. Я отвечала, что

как эскадрон Литовский еще не начинал переправляться и что его

очередь будет не скоро, то я пришел немного согреться. "Вам

надобно быть при своем месте, - сказал сухо полковник, - ступайте

сейчас". Я пошла и мысленно от всей души бранила полковника,

выгнавшего меня из теплой сухой залы на холод, мокроту и темную

ночь! Подойдя к берегу, я увидела, что эскадрон готовится к

переправе. Я была дежурным и должна была находиться неотлучно как

при переправе эскадрона, так и на походе; поставя на паром,

сколько могло уместиться людей с лошадьми, я ушла в маленькую

каютку на палубе, где в небольшой чугунной печке горел торф и

немка варила кофе для желающих. Мягкая постель ее стояла подле

самой печки; я знала, что переправа нашего эскадрона продолжится

часа полтора, и для того велела смотреть за нею дежурному

унтер-офицеру, которого исправность мне была известна, и, когда

все кончится, уведомить меня. Распорядившись так благоразумно,

уселась я на немкину постель и велела подать себе кофе, которого

выпив две чашки согрелась. В каюте было не только очень тепло, но

даже слишком жарко; я, однако ж, не имела никакой охоты выйти на

палубу; дождь и ветер продолжались; в ожидании, пока весь

эскадрон переправится и мне скажут об этом, я погрузилась в

мягкие высокие подушки и уже не помню и не знаю, как заснула

глубочайшим сном. Когда я проснулась, то не слышно уже было

никакого шуму ни от ветра, ни от дождя, ни от людей. Все было

тихо; паром не шевелился, и в каюте не было никого. Удивясь

этому, я проворно встала и, отворя дверь, увидела, что паром

стоит у берега, что вся окрестность пуста, нигде не видно ни

одного человека и что наступает день. "Что ж это значит? - думала

я; - неужели обо мне забыли?" Взошед на гору, я увидела улана с

моею лошадью. "Где же эскадрон?" - "Давно ушел". - "Что ж не

разбудили меня?" - "Не знаю". - "Кто повел эскадрон?" - "Сам

ротмистр..." Я села на лошадь. "Какой эскадрон переправился

последний?" - "Оренбургский уланский". - "Давно?" - "Более двух

часов". - "Что ж ты не сказал мне, когда наш эскадрон пошел?" -

"Никто не знал, где вы". - "А дежурный унтер-офицер?"- - "Он

велел мне только взять вашу лошадь и ждать здесь на берегу". -

"Далеко наши квартиры?" - "Верст пятнадцать..." Я поехала легкою

рысью, будучи очень недовольна собою, своим уланом, дежурным

унтер-офицером, ветром, дождем и полковником, выгнавшим меня так

безжалостно. Утро сделалось прекрасное: ветер и дождь перестали,

солнце взошло, и наконец я увидела близ густого леса квартиры

нашего эскадрона. Приехав к своим товарищам, я нашла их

покойными, довольными (то есть сытыми); они хорошо позавтракали и

готовились к походу. Итак, мне оставалось голодной, не сходя с

лошади, примкнуть к эскадрону и идти до новых квартир.







Модлин. Мы пришли к Модлину 10-го августа. Завтра эскадрон

наш идет на пикет. Рженсницкий разместил всех нас на расстоянии

двух верст; я в середине и главный командир этого пикета;

Ильинский и Рузи по флангам, должны присылать ко мне всякое утро

с извещением о всем, что у них случается, а я посылаю уже к

ротмистру. Теперь я живу в маленькой пещере или землянке; к ночи

половина людей моих в готовности при оседланных лошадях, а другая

покоится.



Вчера Рженсницкий прислал мне бутылку превосходных сливок в

награду за маленькую сшибку с неприятелем и за четырех пленных.



Видно, в Модлине большой запас ядер и пороху; стоит только

показаться кому-нибудь из наших в поле, тотчас стреляют по них из

пушек, а иногда делают эту честь и для одного человека, что

кажется мне чрезвычайно смешно: возможно ли в одного человека

потрафить ядром?..



Мы оставили Модлин и идем присоединиться к своим полкам. Наш

стоит под Гамбургом.





Богемия. - Октябрь. Как живописен вид гор Богемских! Я

всегда взъезжаю на самую высокую из них и смотрю, как эскадроны

наши тянутся по узкой дороге пестрою извилистою полосою...



Опять настала холодная, сырая погода; мы окружены густым

туманом и в этом непроницаемом облаке совершаем путь свой через

хребет Богемских гор. Сколько прекраснейших видов закрыто этой

волнующеюся серою пеленою! К довершению неприятности у меня

жестоко болят зубы.

_________________
Любовь изменила только твоё обаяние… у меня она изменила душу. Г. Сенкевич «Камо грядеши?»

http://www.bibliotekar.ru/rusDurova/16.htm

Часть вторая
Ночь в Богемии


"Ваше благородие завтра дежурным по эскадрону". - "Рано ли

поход?" Вахмистр, объявлявший мне мое дежурство, отвечал, что в

приказе отдано: в четыре часа утра быть на сборном месте.

"Хорошо, ступай..." Сегодня до смерти устала! Только что пришли

на квартиры, я отдала моего Урагана Киндзерскому и пустилась по

первой тропинке, какая попалась на глаза, идти, куда она поведет,

и целый день проходила, то взбираясь на горы, то спускаясь в

долины, то бегая от одного прекрасного места к другому; мне везде

хотелось быть, где только я видела хорошее местоположение, а их

было множество. Не прежде как по закате солнца кончилась моя

прогулка. Спеша возвратиться в эскадрон, я не могла, однако ж, не

остановиться еще на четверть часа, чтоб полюбоваться, как

вечерний туман, подобно беловатому дыму, начинал наполнять узкие

ущелья гор. Наконец я дома, то есть в эскадроне (извините,

любезный батюшка! я всякий раз забываю, что вы не любите, когда я

употребляю слово дом, говоря об эскадроне), и первою встречею был

наряд на дежурство. Я позвала своего денщика: "Зануда, разбуди

меня завтра на рассвете". - "Не турбуйтесь, ваше благородие;

разбудит вас генерал-марш!" - "Ах, да, я и забыл, ну так не

надобно".



Что может быть досаднее, как генерал-марш на рассвете!..

Заря еще не совсем занялась, а уже трубачи стали фронтом перед

моими окнами и заиграли эту штуку, которая имеет волшебную силу

не только прогнать сон, но и заставить в ту же секунду вставать и

одеваться ленивейших из нашего вооруженного сословия. Хотя я

считаюсь одним из деятельнейших офицеров, однако ж никогда еще

мне так не хотелось остаться в постели на полчаса, как теперь. Но

вот Рузи распахнул дверь настежь и влетел в полном униформе.

"Как, ты еще лежишь! а дежурство? вставай, вставай! какой ты

чудак! разве не слыхал генерал-марша?" - "Как будто можно не

слыхать, когда над самым ухом играют в десять труб!" - "Уж и в

десять; какое великолепие! всего два трубача ездят по деревне.

Однако ж вставай, ведь ротмистр шутить не любит". - "Вот еще

вздумал стращать". - "Вставай, я иду выводить эскадрон..." Рузи

ушел, а я в пять минут оделась. Мне что-то показалось, что к

полному униформу надобен султан, и я приказала Зануде подать его;

но когда он принес, то я совсем не могла понять, что такое

проклятый усач держит в руках; это была какая-то длинная,

желто-бурая кисть. "Что это такое, Зануда?" - "Султан вашего

благородия!" - "Это султан... где ж он был у тебя?" - "В

чемодане!" - "И, верно, без футляра?" - "Без футляра!" - "Подай,

негодный человек!.." Я с досадою вырвала из рук остолбеневшего

Зануды султан свой и, вложив его в каску, пошла к товарищам.

Зануда ворчал вслед про себя: "На урода все не в угоду; перед кем

он хотел пялиться с своим султаном!.." Взглянув на мои

нахмуренные брови и на султан ни на что не похожий, офицеры хором

захохотали: "Ах, как ты мил сегодня, Александров! Как тебе к лицу

этот султан! Сегодня ты и он сотворены друг для друга!.. И к чему

так украсился, позволь спросить?" - "Я дежурным". - "Так что ж?"

- "Надобно быть в полной форме". - "И с султаном?" - "Да!" - "Как

ты смешон... полно, брат, брось эту дрянь, а то он сломит тебе

голову при теперешнем ветре". Я не послушалась.



Мы выступили. На походе Рузи сдал мне дежурство, и как он в

четвертом взводе, то мы и ехали вместе за эскадроном. "Знаешь ли,

Александров, где мы ночуем сегодня?" - "Знаю, в поместье барона

N***". - "Ну, да! но ведь ты не воображаешь, какие удовольствия

нас ожидают!" - "Какие же?" - "Мы квартируем в самом замке; барон

богат, как Крез, гостеприимен; переход сегодняшний невелик,

успеем прийти задолго до вечера; у барона, верно, есть дочери и

фортепиано. О, я предчувствую что-то восхитительное!" - "Ты

помешался, Рузи; кто тебя уверил, что барон расположен будет

забавлять нас?" - "Немцы говорят, что он очень добр и любит жить

весело". - "Ну, а дочери? Если их нет?" - "Найдутся..." Ветер от

часу более усиливался. "Переедем, Рузи, на другую сторону; ты,

кажется, правду сказал, что султан сломит мне голову; этот

досадный ветер порывает его из стороны в сторону..." Мы

переехали. В этот день назначено было рушиться всем надеждам

Рузи. Ясное небо покрылось сперва легкими облаками, после тучами

и наконец обложилось все черною непроницаемою пеленою; дождь с

шумом и ветром спустился на нас рекою и нещадно поливал

беззащитных улан. Пока мы успели надеть свои плащи, все уже было

мокро на нас; проводники нас водили бог знает где, и короткий

переход растянулся так, что мы пришли на квартиры в глубокую

полночь.



Мокрые, дрожащие, обрызганные красною глиной, остановились

мы наконец перед пышным замком барона N***. Ах, с какою радостию

спрыгнула я с лошади; мне не верилось, что я уже на земле. Целый

день на коне! целый день под дождем! Члены мои совсем

одеревенели! Такой переход надолго останется в памяти.



"Что ж ты встал с лошади, Александров? - спросил ротмистр. -

Разве ты забыл, что ты дежурный? садись опять и разведи людей по

квартирам". - "Я могу это сделать и пешком, ротмистр", - отвечала

я и, взяв в повод своего Урагана, пошла было перед эскадроном.

Ротмистр усовестился: "Воротись, Александров! людей разместит

унтер-офицер..."



Мы пошли вверх по чистой, светлой и, как стекло, гладкой

лестнице; вошли в комнаты великолепные, роскошно меблированные и

расположились отдыхать на креслах и диванах. Злой рок постиг все,

к чему только мы прикоснулись как бы то ни было: ходили ль,

стояли, сидели, везде оставляли следы красной глины, которою были

обрызганы с головы до ног, или правильнее - с ног до головы.



Приветливый хозяин просил нас садиться за стол; ротмистр и

товарищи мои в ту ж минуту уселись, шумно заговорили, забрячали

рюмками, стаканами, тарелками, шпорами, саблями; и, полагая себя

обезопасенными от дождя и ветра на всю остальную часть ночи,

предались беззаботно удовольствию роскошного стола и веселого

разговора.



Пользуясь их ревностным старанием около ужина, я ушла в

спальню, или просто в комнату, для нас назначенную; двери из нее

в столовую были растворены; несколько кроватей стояли рядом у

стен. Как это не жаль барону дать такое прекрасное белье для

постелей! Одна пощада, какую могла я сделать бароновой роскоши,

состояла в том, что скинула сапоги, облипнувшие глиною, в

остальном же во всем легла на пуховик и пуховиком закрылась. Как

все это было хорошо, чисто, бело, мягко, нежно, богато! все

атлас, батист, кружева, и середи всего этого мокрый улан,

забрызганный красною глиной!.. Положение мое казалось мне так

забавным, что я смеялась, пока не заснула.



Я проснулась от громкого и жаркого спора нашего ротмистра с

майором Начвалодовым Оренбургского уланского полка: "В вашей

канцелярии не умели написать", - говорил ротмистр. "Извините, -

вежливо отвечал Ничвалодов, - у вас не умели прочитать". Спорили,

кричали, наконец начали снова читать приказ, и оказалось, что

Ничвалодов прав: мы не на своих квартирах. Вот ужасная весть!! Я

вмиг выскочила из своего теплого приюта; ротмистр искал уже меня

глазами: "Где дежурный офицер! Александров! ступайте, велите

играть тревогу, да как можно громче! - Но, видя, что я не

трогаюсь с места, спросил с удивлением: - Что ж вы сидите?"

Ничвалодов отвечал за меня, что я в одних чулках. "Вот прекрасный

дежурный! ну, сударь, идите хоть в чулках!" К счастию, денщик

вошел с моими сапогами; я проворно надела их и бегом убежала,

чтоб не слыхать насмешливых восклицаний ротмистра: "Отличный

дежурный! вам бы совсем раздеться!.." Ветер дул с воем и

порывами; дождь лил, и ночь была темна, как нельзя уже быть

темнее. На дворе стояли наши трубачи. "Ступайте по деревне и

играйте тревогу сильнее", - сказала я им. Они поехали. Не было

другого средства собрать людей наших, размещенных в деревне,

растянутой версты на три по ущельям гор. Часа через полтора

эскадрон собрался; мы сели на лошадей; проводники с факелами

поместились впереди, назади и по бокам эскадрона; мы пошли, дрожа

и проклиная поход, бурю, ротмистра и дальность квартир: нам

должно было пройти еще две мили.



Отъехав с полверсты, ротмистр вдруг остановил эскадрон; мозг

неугомонного начальника нашего озарила нелепая мысль оставить

меня одну дожидаться людей, которые, полагал он, не слыхали

тревоги или не могли поспеть на сборное место. "Соберите их всех,

Александров, и приведите за нами вслед на квартиры!" Прекрасное

распоряжение! но делать нечего, возражать нельзя. Я осталась;

эскадрон пошел, и, когда хлопанье по грязи конских копыт совсем

затихло, дикий вой ветра овладел всею окрестностью. Вслушиваясь в

ужасный концерт, я мечтала, что окружена злыми духами,

завывающими в ущельях гор. Право, ротмистр помешался в уме!

Почему он не оставил мне одного из проводников с факелом? Что я

теперь буду делать? Как найду дорогу обратно в деревню? Ее не

видно, огня нигде ни одной искры не светится. Неужели мне стоять

тут, как на часах, и стоять до самого рассвета? Бесполезные

вопросы мои самой себе были прерваны нетерпеливым прыжком моего

коня; я хотела было успокоить его, лаская рукою; но это средство,

прежде всегда действительное, теперь не помогло; он прыгал,

подымался на дыбы, крутил головой, храпел, бил копытом в землю и

ходил траверсом то в ту, то в другую сторону; не было возможности

усмирить беснующегося Урагана. Шум окрестных лесов и вой ветра

оглушали меня; но, несмотря на это, мне слышался другой шум и

другой вой. Желая и страшась увериться в своей ужасной догадке, я

невольно и с замиранием сердца прислушиваюсь; к неизъяснимому

испугу моему, узнаю, что не обманулась; что это падает ручей в

глубокую пропасть и что по ту сторону оврага воет что-то, но

только не ветер. Воображение мое рисовало уже мне стаю голодных

волков, терзающих моего Урагана, и я так занялась этим отчаянным

предположением, что забыла опасность гораздо ближайшую и вовсе

немечтательную: пропасть, в которую низвергался ручей, была в

двух шагах от меня, а Ураган все еще не стоял смирно; наконец я

вспомнила, и первым движением было броситься с лошади; но мысль,

что она вырвется и убежит за эскадроном, удержала меня. Ах,

добрый отец мой! что было бы с тобою, если б ты мог теперь видеть

дочь свою на бешеном коне, близ пропасти, ночью, середи лесов,

ущелий и в сильную бурю!.. Гибель прямо смотрела мне в глаза! Но

промысл вышнего, отца нашего на небесах, следит все шаги детей

своих. Порыв ветра вырвал султан мой и понес быстро через ров

прямо к кустарнику, где слышался мне, как я думала, вой волков,

страшных товарищей ночной стражи моей; через минуту вой

прекратился, и Ураган перестал прыгать. Теперь я могла бы уже

встать с него, но прежнее опасение, что он вырвется, удержало

меня еще раз, и я, подобно конной статуе, стояла неподвижно над

обрывом бездны, в которую с шумом падал ручей.



Дождь давно уже перестал, ветер начал утихать, ночь

сделалась светлее, и я могла явственно разглядеть предметы, меня

окружавшие: за мною вплоть близ задних ног моего Урагана была

пропасть! Во всю жизнь я не соскакивала так скоро с лошади, как

теперь, и тотчас отвела ее от этого ужасного соседства.

Всматриваясь с беспокойством в чернеющуюся глубь кустарников за

оврагом, я не могла еще ничего разглядеть там; но Ураган покоен,

итак, видно, ничего и нет. Хотелось, правда, увидеть мне и султан

свой, однако ж нигде ничто не белелось, и если он не во рву, то

вихрем занесло его бог знает куда. Продолжая присматриваться ко

всему меня окружающему, я разглядела множество дорог, дорожек и

тропинок, ведущих в горы, в ущелья и в леса; но где та, по

которой мне надобно ехать? ни на одной не видно конских следов.

Пока я старалась увидеть хоть малейший признак их, туман,

предвестник утра, начал расстилаться вокруг меня белым облаком,

сгустился и покрыл все предметы непроницаемою мглою; и вот я

опять не смею сделать шагу, чтобы не сломить себе головы или не

потерять вовсе уже дороги! Утомленная и опечаленная, легла я на

траву подле рыхлой колоды; сперва я только облокотилась на нее,

но нечувствительно склонилась и голова моя, сомкнулись глаза, и

сон овладел мною совершенно.



Рай окружал меня, когда я проснулась! Солнце только что

взошло; миллионы разноцветных огней горели на траве и на листах;

бездна, ручей, лес, ущелья - все, что ночью казалось так страшно,

теперь было так восхитительно, свежо, светло, зелено, усеяно

цветами; в ущельях столько тени и травы! Последнему

обстоятельству обязана я тем, что Ураган не убежал; он покойно

ходил по росистой траве и с наслаждением ел ее. Я пошла к нему,

без труда поймала и села на него.



Не один раз уже испытала я, что инстинкт животного в

некоторых случаях более приносит пользы человеку, нежели

собственные его соображения. Только случайно могла бы я потрафить

на дорогу, по которой пошел эскадрон; но Ураган, которому я

отдала на волю выбирать ее, в четверть часа вышел на ту, на

которой ясно видны были глубокие следы множества кованых лошадей:

это наш вчерашний путь! в версте от него, между ущельями,

виднелась деревня барона N***; а вчера ротмистр оставил меня в

нескольких саженях от нее; все это возня проклятого Урагана

отвела меня на такое пространство! Я поворотила его к деревне,

чтоб посмотреть, нет ли там наших людей; но он решительно не

согласился на то, поднялся на дыбы и весьма картинно повернулся

на задних ногах в ту сторону, куда пошел эскадрон. Кажется,

Ураган умнее меня: можно ли полагать, что уланы пробудут на

ночлеге до восхода солнца, если б даже и остались от эскадрона?



Дав волю коню своему галопировать, как он хочет и куда

хочет, я неслась довольно скоро то с горы на гору, то по

закраинам глубоких оврагов. Узкая дорога круто поворачивала

направо около одного глубокого обрыва, обросшего кустарником;

проскакивая это место, увидела я что-то белое в кустах; я

соскочила с лошади и, взяв ее в повод, побежала туда, нисколько

не сомневаясь, что это мой султан, и не обманулась; это был он и

лежал на ветвях кустарника в блистательной белизне; дождь вымыл

его как нельзя лучше, ветер высушил, и предмет вчерашних насмешек

был бел, пушист и красив, как только может быть таким волосяной

султан. Вложив его в пожелтевшую каску свою, занялась я трудным

маневром сесть опять на своего адского Урагана. Не знаю, почему я

не могу расстаться с этой лошадью, за что люблю ее? она так зла,

так нетерпелива и заносчива, что голова моя всегда непрочна на

плечах, когда сижу на этом воплощенном демоне. С четверть часа

кружилась я с моим конем по кустарнику и, стараясь поставить ногу

в стремя, прыгала на другой везде, где ему вздумалось вертеться;

наконец гнев овладел мною, и я, рванув со всей силы повода,

крикнула на него каким-то страшным голосом; конь присмирел, и я

поспешила сесть на него.



Великий боже! на какие странные занятия осудила меня судьба

моя! Мне ли кричать диким голосом, и еще так, что даже бешеная

лошадь усмирилась!.. Что сказали бы прежние подруги мои, если бы

услышали меня, так нелепо возопившую? Я сердилась сама на себя за

свой вынужденный подвиг: за оскорбление, нанесенное нежности

женского органа моим богатырским возгласом!



Красота местоположений и быстрый скок Урагана развеселили

меня опять; я перестала досадовать и находила уже смешным и

вместе необходимым средство, которым удалось мне смирить

непокорного коня; но Ураган хотел, кажется, отплатить мне за

минутный страх свой, а может быть, и чувствуя близость квартир,

он начал храпеть, покручивать головой и галопировать с порывами.

Я несколько оробела, зная, что когда он разгорячится, то, ничего

уже не разбирая, скачет где попало; торопливые и неудачные усилия

мои удержать его не служили ни к чему; я начала терять

присутствие духа. Удивительно, как лошади могут скоро понять это

и тотчас воспользоваться! Ураган полетел, как из лука стрела!

Хранил меня бог, видимо, хранил! Разъярившееся животное летело со

мною вовсе уже без дороги! Сначала я очень испугалась; но

невозможность удержать лошадь, ни спрыгнуть с нее образумила

меня; я старалась сохранить равновесие и держаться крепко в

стременах.



Видно, в беде, как и в болезни, есть перелом: завидя вдали

перед собой черную полосу, пересекающую путь мой, я обмерла и

хотела сброситься с лошади; минута колебания отняла у меня время

исполнить пагубное намерение; конь прискакал к истоку,

клубящемуся в обрывистых берегах, и прямо бросился в него. Не

помню, как я туда слетела с ним и как удержалась на седле; но тут

и кончилось бешенство моего Урагана; исток был не шире трех

сажен; укротившийся конь переплыл его вкось, взобрался с

неимоверным усилием на крутой берег и пошел шагом, повинуясь уже

малейшему движению поводов. Вышед опять на прямую дорогу, хотя он

приметно вздрогнул от нетерпения нестись к своим товарищам,

однако ж продолжал идти шагом, и, когда я позволила ему подняться

в галоп, он галопировал ровно, плавно и послушно до самых

квартир.



"Где изволили вояжировать? - насмешливо спросил меня

ротмистр, - кажется, я поручил вам дождаться оставшихся людей, и

с ними вместе вы должны были прибыть в эскадрон. Что ж вас

задержало? люди давно уже здесь". - "Я долго стоял на одном

месте, ротмистр; вы не дали мне проводника с факелом, а ночь

была, вы знаете, темна, как погреб, итак, я не смел никуда

съехать, чтоб не упасть в ров". - "Так неужели вы стояли, как

конное изваяние из меди, все на том же месте, где я вас оставил?"

- "Несколько минут стоял; но, разумеется, кончил бы тем, что

постарался бы сыскать дорогу обратно к барону в деревню, если б

лошадь моя не стала беситься, чего-то испугавшись: тогда я уже

занялся только ею и..." - "И не могли сладить", - перервал меня

ротмистр. От этой неуместной и неприличной укоризны досада

вспыхнула в сердце моем; я взяла каску в руки, чтоб выйти вон, и

отвечала сухо и не глядя на ротмистра: "Ошибаетесь! я не хотел

сладить: ни время, ни место не позволяли этого". Как ни хотелось

мне рассказать моим товарищам происшествие бурной ночи, однако ж

я удержалась; и к чему 6 это послужило! Дляних все кажется или

слишком обыкновенно, или вовсе невероятно. Например, волкам моим

они бы не поверили, сказали б, что это были собаки, что, может

быть, и правда; а молодецкий скачок в реку делом столько

обыкновенным, что даже нашли бы смешным слышать от меня рассказ

этот за диковину. Им ведь не приходит в голову, что все

обыкновенное для них очень необыкновенно для меня.







Прага. Здесь стояли мы до самой ночи; начальство города

находило какое-то затруднение позволить корпусу нашему пройти

через город. Наконец позволили, и мы прошли поспешно, не

останавливаясь ни на минуту; за этим строго смотрели. Однако ж

Ильинский, Рузи и я остались в трактире поужинать на скорую руку

и после пустились догонять эскадрон вскачь, гремя по каменной

мостовой. Немцы с испуга сторонились, и вслед нам раздавалось

беспрерывное "швернот". Зима здесь необыкновенно холодна; немцы

приписывают это нашествию русских и, пожимаясь перед камином,

говорят, что если б они могли предузнать прибытие незваных

гостей, то заготовили бы больше торфу.







Гарбург. Вчера было неудачное покушение потревожить

спокойствие Гарбурга. С полночи выступили мы вместе с

Конноегерским полком к стенам этой крепости и расположились

ожидать рассвета, для того чтоб громить ее пушками. Меня со

взводом отрядили прикрывать два осадные орудия; всеми нами

командовал один из начальников Ганзеатичсских войск. Рассвело;

начали мы бросать в крепость бомбы и бросали часа два

беспрерывно; зажгли там два или три дома, но удостоиться ответа

не могли: гарбургский гарнизон как будто вымер; нам не отплатили

ни одним выстрелом. И какая цель была нашего восстания, не могу

понять. Я думала, что будет приступ; но вся тревога наша

кончилась тем, что мы бросили в Гарбург несколько десятков бомб и

ушли обратно на свои квартиры. Экспедиция эта сделала вред одной

только мне. В ожидании рассвета я легла подле орудия на мокрый

песок и как теперь весна, то думаю, что от сырых испарений земли

простудила голову и была целую неделю так жестоко больна, что

меня нельзя было узнать, как будто после трехлетнего

беспрерывного страдания.







Гамбург. Ничего нет смешнее наших объездов по пикетам.

Пароли, отзывы, лозунги так искажаются нашими солдатами, особливо

пехотными рекрутами, что и нарочно нельзя выдумать таких нелепых

названий, какие им представляются сами собою, потому что это все

нерусское. И что за охота на русских пикетах давать паролем

немецкий город! Сверх этого, рекрут спрашивает пароль таким

образом: "Кто идет? говори! убью!" (Но это пустая угроза: он

боится прицелиться, чтоб ружье, сверх ожидания, не выстрелило.)

После этого, не дождавшись ответа, кричит во весь голос: "Что

пароль? пароль город ***" - и скажет какую-нибудь нелепость;

спрашивает и отвечает сам же, а подъехавшему офицеру остается

только удерживаться от смеху; впрочем, во всем есть хорошая

сторона: если б бестолковый солдат, которого никак нельзя

вразумить, что он должен спрашивать, а не сказывать пароль,

выговаривал его как должно, то неприятельский пикет, будучи очень

близко от нашего, мог бы его слышать и воспользоваться им к

невыгоде нашей; но как он слышит то, чего ни понять, ни

выговорить нельзя, то остается все спокойно по своим местам.



Вчерашней ночью полковник наш едва было не сломил себе

головы, и хотя происшествие это само по себе нисколько не смешно,

но сделалось, однако ж, столь забавным случаем, что и сам

полковник рассказывал его со смехом. Ему хотелось проверить

исправность своих пикетов, и он поехал осмотреть их один.

Разъезжая несколько времени и не видя часовых на тех местах, где

им должно было быть, полковник сильно досадовал на неисправность

пикетного офицера; он думал, что часовых совсем не поставили, и

был выведен из заблуждения очень смешным образом, от которого

едва было не погиб. Часовые были все на местах; но как ночь была

темна, как черное сукно, то они, слыша проезжающего человека,

вместо оклика, таили дыхание; один из них, на беду нашего

полковника, заснул, сидя у пня, и от фырканья лошади проснулся,

вскочил опрометью и дико закричал от испуга: "Что пароль? лозунг

- Гаврило!", то есть архангел Гавриил. Лошадь кинулась в сторону

и упала в яму вместе с своим всадником. По милости бога,

полковник отделался легким ушибом.

_________________
Любовь изменила только твоё обаяние… у меня она изменила душу. Г. Сенкевич «Камо грядеши?»

http://www.bibliotekar.ru/rusDurova/17.htm

Часть вторая
1814 год


Известие о взятии Парижа, заставило Даву сдаться. Французы

вышли из Гамбурга, и военные действия прекратились. Мы теперь

мирные гости датского короля. Пользуясь этим обстоятельством, я

хочу объехать прекрасную Голштинию одна в кабриолете, в который

заложу свою верховую лошадь.



Ильинский вызвался быть моим товарищем. Мы взяли отпуск на

неделю и отправились прежде в Пениберг. Желая пройти несколько

пешком по прекрасной тенистой аллее, которая ведет от Ютерзейна к

Пенибергу, встали мы оба с своего кабриолета; я обернула вожжи

около медной шишечки спереди кабриолета и, в надежде на смирение

старого коня, пустила его идти по дороге одного. Мы не заметили,

что лошадь, чувствуя легкость экипажа, стала прибавлять шагу; но

наконец я увидела, что она далеко ушла вперед; я побежала, чтобы

остановить ее, но этим сделала то, что лошадь также побежала, и

все шибче, шибче, вскачь и наконец во весь дух. Ильинский, собрав

все силы, догнал было ее и схватил за оглоблю; но лошадь сшибла

его на землю, переехала колесом ему через грудь и поскакала во

весь опор к Пенибергу. Ильинский вскочил и, потирая грудь рукою,

побежал, однако ж, вслед за исчезающею уже из виду лошадью, я

думаю, для того, что спереди на кабриолете лежал наш чемодан, где

находились наши мундирные серебряные вещи и пятьсот рублей

золотом; всего этого ни мне, ни ему потерять не хотелось. Однако

ж и бежать до самого Пениберга не было возможности. Несмотря на

это, Ильинский и лошадь скрылись у меня из глаз; я тоже пошла

самым скорым шагом и нашла моего товарища и коня у самого въезда

в Пениберг. Они были окружены толпою немцев; но чемодана уже не

было. "Что теперь делать?" - спрашивал меня Ильинский. "Здесь

есть их начальство, - сказала я, - ты хорошо говоришь по-немецки,

поди к ним и расскажи, какие именно вещи были у нас в чемодане,

так, верно, разыщут..." Ильинский пошел; а я, сев на кабриолет,

поехала занять квартиру, где, отдав немцу-работнику лошадь свою в

смотрение, пошла к начальнику этого города. Там был уже

Ильинский; немцу что-то не хотелось разыскивать нашей пропажи; он

говорил, что это дело невозможное: "Лошадь ваша бежала через лес

одна; как можно угадать, что сделалось с вашими пожитками?.."

Ильинский в досаде на такое хладнокровие к нашему невзгодью

сказал, что если б это случилось в Петербурге, то через сутки

пропажа была бы найдена, хотя бы несколько тысяч людей было тут

замешано, и что нет в свете полиции, которая могла бы сравниться

с русскою в деятельности, проницательности и остроумии средств,

употребляемых ею для разыскания и открытия самых тонких

мошенничеств. Эти слова свели с ума и вывели из себя

хладнокровного немца: с покрасневшим лицом, сверкающими глазами и

кипящею досадою вышел он поспешно из комнаты. Не видя надобности

дожидаться его возврата, мы ушли на свою квартиру.



Ехать далее нам не было средств; у нас пропали все деньги,

вещи и даже мундиры; мы оба остались в одних только сюртуках.

Этот день мы не пили чаю, не ужинали и наутро ожидала нас

печальная участь - не пить кофе, не завтракать и ехать тридцать

верст обратно с пустым желудком. У меня оставалось два марка; но

их надобно было употребить для лошади. Ильинский находил это

несправедливым и сильно восставал против моего, как он называл,

пристрастия к упрямому животному: "Счастлива эта негодная

скотина, что деньги у тебя в кармане; а если б они были у меня,

так уж извини, Александров, пришлось бы твоему ослу поститься до

самого Ютерзейна". - "А теперь попостимся мы, любезный товарищ, -

отвечала я, - да и о чем ты хлопочешь? вообрази, что ты на

биваках, на походе, что теперь военное время, двенадцатый год,

что сухари наши и провизию бросили в воду, что казаки отняли у

денщиков наших вино, жаркое и хлеб или что плуты эти сами съели

все и сказали на казаков; одним словом, вообрази себя в одном из

этих положений, и ты утешишься". - "Благодарю! утешайся ты один

всем этим", - сказал сердито голодный Ильинский и спрятался в

шкап. Я не знаю, как иначе назвать постели затейливых немцев; это

точно шкапы: растворя обе половинки дверец, найдешь там

четвероугольный ларь, наполненный перинами и подушками, без

одеяла; если угодно тут спать, то стоит только залезть в средину

всего этого, и дело кончено. Видя, что Ильинский ушел в шкап с

тем, чтоб до утра не выходить, я пошла убеждать хозяйку засветить

для меня даром свечку; она исполнила мою просьбу, погладив меня

по щеке и назвав добрым молодым человеком, не знаю, за что; я

написала страницы две и наконец тоже легла спать на полу, вытащив

из другого шкала все перины и подушки, сколько их там было.



В три часа утра я гладила и целовала доброго коня своего,

который, не обращая на это внимания, ел овес, купленный на

последние мои два марка; Ильинский слал; работник мазал колеса

нашего кабриолета, и хозяйка спрашивала меня из окна: "Гер

официр, волен зи кафе?" Все эти действия были прерваны поспешным

приходом гневного градоначальника. "Где ваш товарищ?" - спросил

он отрывисто; в руках у него был наш чемодан. Обрадовавшись,

увидя опять погибшее было наше сокровище, я побежала будить моего

камрада. "Вставай, Ильинский! - кричала я, идя к дверцам его

шкапа, чтоб их растворить: - вставай! наш чемодан принесли". -

"Отвяжись ради бога; что ты расшутился, - ворчал Ильинский

невнятно, - не мешай мне спать". - "Я не шучу, Василий! вот здесь

начальник Пениберга с нашим чемоданом". - "Ну, так возьми у

него". - "Да это не так легко сделать; он, видно, хочет именно

тебе его отдать и, как догадываюсь, вместе с каким-нибудь пышным

возражением на вчерашнее твое сомнение в исправности их полиции".

- "Ну, так попроси же, брат, его хоть в хозяйскую горницу, пока я

встану". Через пять минут Ильинский вошел к нам. Градоначальник,

до того все молчавший, стремительно встал с своего места и,

подошел к Ильинскому: "Вот ваши вещи все до одной и все деньги

тою самою монетою, какою были. Не думайте, чтоб полиция наша

уступала в чем-нибудь вашей петербургской. Вот ваши вещи, и вот

вор, - сказал он, с торжеством указывая в окно на

восемнадцатилетнего юношу, стоящего на дворе. - Он вчера увидел

вашу лошадь близ Пениберга, схватил с кабриолета чемодан, бросил

его в ров за кусты, а лошадь отвел в город. Теперь довольны ли

вы? Вора сейчас повесят, если вам угодно?" При этом ужасном

вопросе, сделанном со всею немецкою важностью, Ильинский

побледнел; я затрепетала, и мое желание смеяться над забавным

гневом пенибергца обратилось в болезненное чувство страха и

жалости. "Ах, что вы говорите! - вскликнули мы оба вдруг, - как

можно этого хотеть? нет, нет! ради бога, отпустите его..." - "Я

вижу, что ошибался на счет вашей полиции; простите это моему

незнанию", - прибавил Ильинский самым вежливым тоном. Успокоенный

немец отпустил несчастного мальчика, который, стоя перед нашим

окном, трепетал всем телом и был бледен, как полотно. Услыша, что

его прощают, он всплеснул руками с таким выражением радости и так

покорно стал на колени перед нашим окном, что я была тронута до

глубины души, и даже сам пенибергский начальник тяжело вздохнул;

наконец, он пожелал нам веселого путешествия по Голштинии и ушел.



Теперь мы уже смело потребовали кофе, сливок, сухарей и

холодной дичи на дорогу. "Ах, какой счастливый характер имеешь

ты, Александров, - говорил мне Ильинский, когда мы сели опять в

свой кабриолет; - ты совсем не грустил о пропаже своего

имущества". - "К чему это великое слово имущество, Ильинский?

Разве мундир, подсумок и сорок червонцев - имущество?" - "Однако

ж у тебя более ничего нет". - "Нет, так будет; но твоя печаль

была мне очень смешна". - "Почему?" - "Потому что тебе не

привыкать быть без денег: как только заведется какой червонец, ты

сейчас ставишь на карту и проигрываешь". - "Я иногда и

выигрываю". - "Никогда! По крайней мере, я ни разу еще не видал

тебя в выигрыше: ты игрок столько же неискусный, сколько я

несчастливый". - "Неправда! Ты не можешь судить о моем искусстве;

ты не имеешь никакого понятия об игре", - сказал Ильинский с

досадою и после всю дорогу молчал.



За обедом мы помирились. В Ицечое мы ночевали и на другой

день поехали к Глюкштату. Печальный вид Эльбы, которая здесь

течет вровень с болотистыми берегами, стаи воронов с своим

зловещим криком нагнали нам скуку и грусть; мы поспешили уехать

оттуда и, свернув с большой дороги, поехали проселочными. В одном

новом постоялом доме, как нам казалось, мы были приятно удивлены

вежливым приемом и хорошим угощением. Наружность этого дома

ничего не обещала более, как только картофель для обеда и солому

для постели, и мы, вошед туда, спросили себе обедать, как

обыкновенно спрашивают в трактирах, не обращая никакого внимания

на хозяина. Но тонкая скатерть, фарфоровая посуда, серебряные

ложки и солонки и хрустальные стаканы возбудили наше внимание и

вместе удивление; этим не кончилось: поставя на стол кушанье,

хозяин просил нас садиться и сел сам вместе с нами. Ильинский,

который не терпел никакой фамилиарности, спросил меня: "Что это

значит? зачем этот мужик сел с нами?" - "Ради бога, молчи, -

отвечала я; - может быть, это будет что-нибудь из Тысячи и одной

ночи: кто знает, во что может превратиться наш хозяин?"... В

продолжение этого разговора пришел хозяйский брат и тоже сел за

стол; я не смела зачать говорить: недовольный вид Ильинского и

беспечная веселость обоих крестьян до крайности смешили меня;

чтоб не обидеть добродушных хозяев неуместным смехом, я старалась

не смотреть на Ильинского. После обеда нам подали кофе в

серебряном кофейнике, на прекрасном подносе, сливки в серебряном

горшочке превосходной работы и ложечку фасона суповой

разливальной ложки, тоже серебряную, ярко вызолоченную внутри.

Все это поставили на стол; оба хозяина просили нас наливать для

себя кофе по своему вкусу и сели пить его с нами вместе. "Что это

значит? - повторял Ильинский; - простой трактир, голые стены,

деревянные стулья, просто одетые люди - и прекрасный обед,

превосходный кофе, фарфор, серебро, позолота, вид какого-то

богатства, вкуса и вместе деревенской простоты. Как ты думаешь,

Александров, что бы это такое значило?" - "Не знаю ничего, но

думаю только, что нам нельзя будет здесь платить". - "Почему? а я

так думаю напротив, что здесь мы заплатим вдесятеро дороже против

других мест".



Мы ушли прогуливаться по прекраснейшим окрестностям, какие

только могли быть на такой ровной и плоской стороне, какова

Голштиния. Возвратясь, я просила Ильинского распоряжаться во всем

самому, требовать и расплачиваться, сказав, что на меня находит

страх и я ожидаю какого-нибудь чудного явления. Нам подали чай с

тою же ласкою, добродушием, богатством прибора и вкусом. Наконец

надобно было ехать; лошадь наша была отлично вычищена, кабриолет

вымыт, и брат хозяйский держал под уздцы коня нашего у крыльца. Я

увидела, что Ильинский вертит в руках два марка. "Что ты хочешь

делать? Неужели за столько усердия, ласки и угощения всеми

благами земными ты хочешь заплатить двумя марками? Сделай

милость, не плати ничего; поверь, что они не возьмут". - "А вот

увидим", - отвечал Ильинский и с этим словом подал хозяину два

марка, спрашивая, довольно ли этого? "Мы ничего не продаем, здесь

не трактир", - отвечал хозяин покойно. Ильинский несколько

смешался; он спрятал свои марки и сказал, смягчая голос: "Но вы

так много издержали для нас". - "Для вас? Нет! я очень рад, что

вы заехали ко мне; но разделил с вами только то, что всегда сам

употребляю с своим семейством". - "Мы приняли вас за крестьян", -

сказал Ильинский, подстрекаемый любопытством и ожиданием

какого-нибудь необыкновенного открытия; но он тотчас спустился с

облаков. "Вы и не ошиблись, мы крестьяне!"... Наконец после

нескольких вопросов и ответов узнали мы, что эти добрые люди

получили наследство от дальнего родственника своего, богатого

ямбургского купца; что не более полугода тому, как они выстроили

себе этот дом, что ошибки, подобные нашей, им часто случается

видеть и что мы не первые сочли дом их за трактир. "И вы всех так

радушно угощаете, не выводя из заблуждения?" - "Нет, вас первых!"

- "За что же?" - "Вы - русские офицеры; король наш велел нам с

русскими обходиться хорошо". - "Однако ж, добрые люди, русским

офицерам приятно было бы, если б вы не оставляли их так долго в

тех мыслях, что они в трактире; мы все требовали так

повелительно, как требуют только там, где должно заплатить". -

"Вы могли угадать, что не за что платить, потому что мы обедали

вместе с вами..." При этих словах Ильинский покраснел, и мы оба

не говорили уже более, но поклонились доброму хозяину нашему и

уехали.



Настала глубокая осень. Темные ночи, грязь, мелкий дождь и

холодный ветер заставляют нас собираться перед камином то у того,

то у другого из наших полковых товарищей. Некоторые из них

превосходные музыканты; при очаровательных звуках их флейт и

гитар вечера наши пролетают быстро и весело.

_________________
Любовь изменила только твоё обаяние… у меня она изменила душу. Г. Сенкевич «Камо грядеши?»

http://www.bibliotekar.ru/rusDurova/18.htm

Часть вторая
Поход обратно в Россию


Нет ни одного из нас, кто бы радостно оставлял Голштинию;

все мы с глубочайшим сожалением говорим "прости" этой прекрасной

стороне и ее добродушным жителям. Велено идти в Россию.

Голштиния, гостеприимный край, прекрасная страна! никогда не

забуду я твоих садов, цветников, твоих светлых прохладных зал,

честности и добродушия твоих жителей! Ах, время, проведенное мною

в этом цветущем саду, было одно из счастливейших в моей жизни!..

Я пришла к Лопатину сказать, что полк готов к выступлению.

Полковник стоял в задумчивости перед зеркалом и причесывал

волосы, кажется, не замечая этого. "Скажите, чтоб полк шел; я

останусь здесь на полчаса", - сказал он, тяжело вздохнув. "О чем

вы вздохнули, полковник? Разве вы не охотно возвращаетесь на

родину?" - спросила я. Вместо ответа полковник еще вздохнул.

Выходя от него, я увидела меньшую баронессу, одну из хозяек

нашего полковника, прекрасную девицу лет двадцати четырех, всю

расплаканную. Теперь я понимаю, отчего полковнику не хочется идти

отсюда... Да! в таком случае родина - бог с ней!..



Итак, не охотно и с горестию расстались мы с Голштиниею и,

конечно, уже навсегда? Там нас любили, хотя не всех - это правда;

но где же любят всех!.. Нас любили по многим отношениям: как

союзников, как надежных защитников, как русских, как добрых

постояльцев и, наконец, как бравых молодцов; последнее

подтверждается тем, что за эскадроном нашим следуют три или

четыре амазонки! Все они в полной уверенности выйти замуж за тех,

за кем следуют. Но разочарование ближе, нежели они думают; одна

из них взята Пел***, сорокалетним женатым сумасбродом; он хочет

нас уверить всех, что его Филлида следует за ним, уступая силе

непреодолимой любви к нему! Мы слушаем, едва удерживаясь от

смеху. Непреодолимая любовь к Пел***! к плешивому чучеле,

смешному и глупому!.. Разве какое-нибудь очарование... - всего в

свете прекраснее его лягушачьи глаза!



Что за странный расчет выбирать для похода самую дурную

пору! Теперь глубокая осень, грязная, темная, дождливая; у нас

нет другого развлечения, кроме смешных сцен между нашими

влюбленными парами. Вчера вечером Торнези рассказывал, что был у

Пел***, son objet (его предмет (франц.)) сидела тут же, вся в

черном и в глубокой задумчивости; Пел*** смотрел на нее с

состраданием, которое в нем до крайности смешно и неуместно: "Вот

что делает любовь, - сказал он, вздыхая; - она томится, грустит,

не может жить без меня! гибельная страсть - любовь!.." Торнези

едва не задохся, стараясь удержаться от хохота. "Да ведь ты с

нею, чего ж ей грустить?" - "Все сомневается в моей любви; не

надеется удержать меня навсегда при себе". - "Разумеется, ты ведь

женат; я не понимаю, на что ты взял ее". - "Что ж мне было

делать? она хотела утопиться!.." - "Я, право, не знаю, - говорил

мне Торнези, - где бы она утопилась; кажется, в Ютерзейне вовсе

нет реки. Пел*** долго еще врал в этом тоне; но, послушай, какой

был финал всему этому и как Пел*** достоин был знать и видеть

его: я вышел приказать, чтоб подали мою лошадь; возвращаясь,

встретил в сенях задумчивую красавицу; она бросилась мне на шею,

прижалась лицом к моему лицу и заплакала: Cher officier! sauvez

moi de се miserable! je le deteste! je ne l'ai jamais aime; il

m'a trompe! (Милый офицер! спасите меня от этого негодяя! я его

ненавижу! я никогда его не любила, он меня обманул! (франц.)) Она

не имела времени более говорить; Пел*** отворил дверь из комнаты;

увидя нас вместе, он ни на минуту не смутился: столько уверен в

силе своей красоты и достоинстве! Проклятой шут!.."







Познань. Здесь назначено было судьбою расторгнуться всем

связям любовным; я узнала это случайно; мне надобно было идти в

полковую канцелярию к Я***, который теперь в должности адъютанта,

потому что бедный наш Тызин не мог уже более не только заниматься

должностью, но даже и следовать за полком; он остался в каком-то

немецком городке с своею молодою и опечаленною женой. Квартира

Я*** состояла из четырех комнат; в двух была канцелярия, а в двух

он жил сам с пажиком, которого мы все называли прекрасным

бароном. Узнав, что адъютанта нет дома, я пошла на его половину к

барону; но, отворя дверь, остановилась в недоумении, не зная,

идти или воротиться. По зале ходила молодая дама в величайшей

горести; она плакала и ломала руки. Окинув глазами комнату и не

видя прекрасного барона, я стала всматриваться в лицо плачущей

красавицы и узнала в ней пажика Я-го. "Ax, Dieu! a quai bon cette

metamorphose, et de quai vous pleurez si amirement?.."(Ах, боже!

с чего такая метаморфоза, и почему вы так горько плачете?..

(франц.)) Она отвечала мне по-немецки, что она очень несчастлива,

что Я*** отправляет ее обратно в Гамбург и что она теперь не

знает, как показаться в свою сторону. Пожалев о ней искренно, я

ушла. На другой день, на походе, не видя уже более ни одной из

наших амазонок за эскадроном, я спросила Торнези, какая участь

постигла их. "Самая обыкновенная и неизбежная, - отвечал он: -

ими наскучили и отослали".



Обыкновенно впереди эскадрона едут песенники и поют почти во

весь переход; не думаю, чтоб им это было очень весело; даже и по

доброй воле наскучило бы петь целый день, а поневоле и подавно.

Сегодня я была свидетельницею забавного способа заохочивать к

пению: Веруша, унтер-офицер, запевало, несчастнейший из всех

запевал, начинает всякую песню в нос голосом, какого

отвратительнее я никогда не слыхала и от которого мы с Торнези

всегда скачем, сломя голову, прочь; теперь он был что-то не в

духе, а может, нездоров, и пел, по обыкновению, дурно, но, против

обыкновения, тихо; Рженсницкий заметил это: "Ну, ну, что значит

такой дохлый голос? пой, как должно!.." Веруша пел одинаково. "А,

так я же тебе прибавлю бодрости!" - и с этим словом зачал ударять

в такту нагайкою по спине поющего Веруши... Я увидела издали эту

трагикомедию, подскакала к Рженсницкому и схватила его за руку:

"Полно, пожалуйста, ротмистр! Что вам за охота! Ну, пойдут ли

песни на ум, когда за спиной нагайка!.." Я имею некоторую власть

над умом Рженсницкого; он послушался меня, перестал поощрять

Верушу нагайкою и отдал ему на волю гнусить, как угодно.







Витебск. Вот мы и опять в земле родной! Меня это нисколько

не радует; я не могу забыть Голштинию! Там мы были в гостях; а

мне что-то лучше нравится быть гостем, нежели домашним человеком.



Квартирами полку нашему назначено местечко Яновичи,

грязнейшее из всех местечек в свете. Здесь я нашла брата своего;

он произведен в офицеры и, по просьбе его, переведен в наш

Литовский полк. Я, право, не понимаю, отчего у нас обоих никогда

нет денег? Ему дает батюшка, а мне государь, и мы вечно без

денег! Брат говорит мне, что если бы пришлось идти в поход из

Янович, то жиды уцепятся за хвост его лошади; сильнее этого

нельзя было объяснить, как много он задолжал им. "Что же делать,

Василий! моя выгода только та, что я не должен, а денег все равно

нет". - "У вас будут; вам пришлет государь". - "А тебе отец; а

отец отдаст последние". - "И то правда; разве написать к

батюшке?" - "А ты еще этого не сделал?" - "Нет!" - "Пиши, пиши с

этою ж почтой".



В ожидании, пока весна установится, мы оба живем в штабе,

потому что в эскадронах теперь вовсе нечего делать. Мы с братом

достали какой-то непостижимый чай, как по дешевизне, так и по

качеству; я заплатила за него три рубля серебром, и, сколько бы

ни наливали воды в чайник, чай все одинаково крепок. Не заботясь

отыскивать причину такой необыкновенности, мы пьем его с большим

удовольствием.







Яновичи. Настало время экзерциций, ученья пешего, конного,

настала весна. По настоянию эскадронного командира мне должно

было ехать в эскадрон.



Смешная новость! К*** влюблен! Он приехал в Яновичи, чтоб

взять меня с собою в эскадрон; дорогою рассказал, что он

познакомился с помещицей Р*** и что молодая Р***, дочь ее, нейдет

у него с ума, наконец, что он от любви и горести все спит.

Справедливость слов своих он подтвердил самым действием - сейчас

заснул. Все это было мне чрезвычайно смешно; но как я была одна,

то смеяться что-то не приходилось, и я спокойно рассматривала

чары вновь расцветшей природы. Однако ж, видно, К*** не на шутку

влюблен; только что мы с ним приехали в эскадрон, он как по

инстинкту проснулся; тотчас потребовал вахмистра, отдал наскоро

ему приказание и велел закладывать других лошадей. "Поедем со

мною, Александров, я тебя познакомлю". - "С кем, майор?" - "С

моими соседками". - "Верно, с вашей Р***?" - "Ну, да!" -

"Поедемте; я буду очень рад увидеть нашу будущую майоршу". - "Да

чуть ли то не так будет, любезный! я что-то и день и ночь думаю

об ней". - "Ну, так едемте скорей".



Я думала, что дорогою не будет конца разговорам К*** о

красоте, достоинствах, талантах и о всех возможных совершенствах

телесных и душевных божественной Р***, но очень приятно

обманулась в своем опасении; К*** сел в бричку, не сказал даже -

ступай скорее! и как будто ехал не к девице милой, прекрасной и

любезной, но на какое-нибудь ученье или смотр, пустился толковать

о строе, лошадях, пиках, уланах, флюгерах; одним словом, обо всем

хорошем и дурном, но только не о том, чем, как мне кажется,

должны б быть заняты его мысли и сердце. Странный человек!

Проговоря с полчаса как на заказ о всем нашем быту строевом, он

наконец вздохнул, сказав: еще далеко! завернул голову шинелью,

прислонился в угол брички и заснул. Я очень обрадовалась этому.

Добрый человек и исправный офицер, К*** не имел ни того

образования, ни тех сведений, ни даже того сорту ума, которые

делают товарищество и разговор приятным; я была рада, оставшись

на свободе, думать о чем хочу и смотреть на что хочу.



В этом странном любовнике все смешно! Как он может

проснуться именно тогда, когда надобно! У самого подъезда он

открыл глаза с таким видом, как будто не спал ни минуты; мы вышли

из нашего экипажа. Всходя на лестницу, я сказала К***, что он

должен представить меня дамам. "Да уж не беспокойся, я буду уметь

это сделать!" Смешной ответ заставил меня бояться какой-нибудь

странной рекомендации; но дело обошлось лучше, нежели я думала.

К*** сказал просто, указывая на меня: "Офицер моего эскадрона

Александров..." Покорившая строевое сердце К*** была лет

осьмиадцати девица, белая, белокурая, высокая, стройная, с

длинными светлыми волосами, большими темно-серыми глазами,

большим ртом, белыми зубами и с смелою гренадерскою выступкою;

все это мне очень понравилось! Если б я была К***, то и я выбрала

б ее в подруги жизни своей и любила б ее так же, как любит он:

ехала б к ней, не спеша доехать, спала б всю дорогу и просыпалась

бы у подъезда! Я сейчас познакомилась с ней и подружилась; это

было кончено в полчаса. Но что меня дивило, и изумляло и

восхищало, это была мать ее, прекраснейшая женщина! настоящая

Венера! если б только Венера могла иметь признаки сорокалетнего

возраста! На этом очаровательном лице было собрано все, что есть

прекраснейшего из прелестей: блестящие черные глаза, тонкие

черные брови, коралловые губы, цвет лица, превосходящий всякое

описание!.. Я смотрела на нее и не могла перестать смотреть;

наконец, не умея говорить иначе, как думаю, я сказала ей прямо,

что не могу отвесть глаз от ее лица и не могу себе представить,

что за восхитительное существо была она в юности! "Да, молодой

человек, вы не ошибаетесь, я была Венера; иного названия, ни

сравнения не было мне! да, я была красавица в полном значении

этого слова!.." Несмотря, что она говорит это о себе, я нахожу,

что она еще очень скромна. Она говорит "была красавица", но она

теперь, сию минуту необыкновенная красавица! Неужели она этого не

видит!..



К*** сосватал Р***; через неделю свадьба; я очень рада.

Молодая девица довольно образованна, веселого нрава и свободного,

непринужденного обращения; надеюсь, мне будет очень весело в их

доме, когда она сделается нашею полковою дамою. Ах, как я не

люблю этих неприступных медведиц, которые, желая поддержать

какой-то высший тон, не замечают того, что, вместо знатных дам,

они имеют всю наружность надутых купчих. Глупые женщины!..



Вчера были мы приглашены на бал; я поехала с К***.

Новобрачный, по прежнему обыкновению, заснул; а как нам надобно

было ехать около десяти верст, то я имела довольно времени

разговаривать с молодою майоршею. Мы рассказывали друг другу

анекдоты, смешные происшествия и хохотали, не опасаясь разбудить

счастливого супруга. Наконец разговор наш настроился на другой

тон; мы говорили о сердце, о любви, о чувствах неизъяснимых, о

постоянстве, счастии, несчастии, уме, и бог знает о чем мы уже не

говорили; я заметила в спутнице моей такой образ мыслей, который

заставил меня удивиться, что она вышла за К***; я спросила ее об

этом. "Я бедна, - отвечала она, - и, как видите, не красавица;

сердце мое было свободно; матушка находила К*** выгодным женихом

для меня, и я не видела большого затруднения исполнить волю се".

- "Пусть так, но любите ли вы его?" - "Люблю, - сказала она,

помолчав с минуту, - люблю, разумеется, без страсти, без огня, но

люблю как доброго мужа и как доброго человека; у него нрав

превосходный; все его недостатки выкупаются его добрым сердцем".



Военный бал наш был таков же, как и все другие балы: очень

весел на деле и очень скучен в описании.



Теперь я должна описать поступок, которого вот уже несколько

дней с утра до вечера стыжусь. Пусть этот род исповеди будет мне

наказанием.



Желая погулять по прекрасным рощам около Полоцка, я

выпросилась в отпуск на неделю и, взяв в товарищи Р***, поехала с

ним в поместье его отца. Лошадей давали нам только что не дохлых,

но весьма уже готовых прийти в это состояние; мы ехали на простой

телеге по грязной дороге и то влеклись, то тряслись, смотря по

тому, каковы были у нас лошади. Приключений с нами не было

никаких, если не считать за приключение, что зазевавшийся ямщик,

проезжая мимо толпы идущих крестьян, задел одного оглоблею,

опрокинул его и переехал; что оскорбленные мужики шли за нами с

дубинами более полуверсты, называя нас, именно нас, а не ямщика

нашего, псами и сорванцами. Наконец мы приехали к реке, за

которою было поместье Р***. Пока приготовляли паром, товарищ мой

пошел в шалаш закурить трубку, а я осталась на берегу любоваться

закатом солнца; в это время подошел ко мне старик лет девяноста,

как мне казалось, просить милостыни; при виде его белых волос,

согбенного тела, дрожащих рук, померкших глаз, его ужасной

сухощавости и ветхих рубищ сожаление, глубочайшее сожаление

овладело мною совершенно! Но как могло это небесное чувство

смешаться с дьявольским, клянусь, не понимаю!.. Я вынула кошелек,

чтоб дать бедному помощь, значительную для него; денег у меня

было восемь червонцев и ассигнация в десять рублей; эту

несчастную ассигнацию ни на одной станции не хотели взять у меня,

считая, сомнительною, и я имела безбожие отдать ее бедному

старику! "Не знаю, мой друг, - говорила я обрадованному нищему, -

дадут ли тебе за нее те деньги, какие должно; но в случае, если 6

не дали, поди с нею к ксендзу ректору, скажи, что это я дал тебе

эту ассигнацию, тогда ты получишь от него десять рублей, а эту

бумажку он возвратит мне; прощай, друг мой!" Я сбежала на паром;

мы переехали и через час были уже под гостеприимным кровом пана

Р***. Здесь я прожила четыре дня; ходила по темным перелескам,

читала, пила кофе, купалась и почти не видала в глаза семейства

Р***, так как и самого его. "Гость наш немного дик, - говорила

Р-му сестра его, - он с утра уходит в лес и приходит к обеду, а

там опять до вечера его не видать; неужели он так делает и в

полку? Умен он?" - "Не знаю; ректор хвалит его". - "Ну, похвала

ректора ничего не значит. Он его без памяти любит с того времени,

как узнал, что он дал десять рублей старому Юзефу". - "За что?" -

"Вот за что! за что дают всякому, кто просит именем Христовым". -

"Как! неужели старик Юзеф просит милостыни, и помещик его

позволяет? в его лета?" - "Да, в его лета, помещик его не только

позволяет, но приказывает гнать на этот промысел всякого того из

своей деревни, кто не может работать почему б то ни было: по

старости, слабости, болезни, несовершеннолетию, слабоумию; о, из

его села изрядный отряд рассыпается каждое утро по окрестностям".

- "Ужасный человек!.. Однако ж я не знал, что мой товарищ так

мягкосерд к бедным". - "Товарищ твой дикарь; а дикари все имеют

какую-нибудь странность". - "Неужели ты считаешь сострадание

странностью?" - "Разумеется, если она чересчур. К чему давать

десять рублей одному; разве он богат?" - "Не думаю; впрочем, я

мало еще его знаю..." Я поневоле должна была выслушать разговор

брата с сестрою. Возвратясь часом ранее обыкновенного с прогулки

и не находя большого удовольствия в беседе старого Р*** и его

высокоумной дочери, ушла я с книгою в беседку в конце сада;

молодые Р*** пришли к этому же месту и сели в пяти шагах от меня

на дерновой софе. Обязательная Р*** говорила еще несколько

времени обо мне, не переставая называть дикарем и любимцем

ректора; наконец брат ее вышел из терпения: "Да перестань, сделай

милость, как ты мне надоела, и с ним! Я хотел поговорить с тобою

о том, как убедить отца дать мне денег; теперь мачехи нет, мешать

некому". - "Нет, есть кому". - "Например! не ты ли отсоветуешь?"

- "Тебе грех так говорить; я люблю тебя и хотя знаю, что всякие

деньги из рук твоих переходят прямо на карту, но готова б была

отдать тебе и ту часть, которая следует мне, если б только имела

ее в своей власти. Нет, любезный Адольф! не я помешаю отцу дать

тебе деньги, а собственная его решимость, твердая, непреложная

воля не давать тебе ни копейки..." Более я ничего не слыхала, но,

подошед к дверям беседки, увидела брата и сестру бегущих к дому;

видно, последние слова девицы Р*** привели в бешенство брата ее,

он бросился бежать к отцу, а она за ним. Я поспешила туда же.

Удивительно, какую власть над собою имеет старик Р***; я нашла их

всех в зале; девица была бледна и трепетала; брат ее сидел на

окне, сжимал судорожно спинку у кресел и тщетно старался принять

спокойный вид; глаза его горели, губы тряслись. Но старик

встретил меня очень ласково и покойно спрашивал, шутя: "Уж не

имеете ли вы намерения сделаться пустынником в лесах моих? Я

желал бы это знать заранее, чтоб приготовить для вас хорошенькую

пещеру, мох, сухие листья и все нужное для отшельничества".



Не знаю, чем кончилось между отцом и сыном, но расставанье

было дружелюбное. Взбалмошный Адольф привел в ужасное

замешательство сестру свою, а меня просто в замешательство

уверениями, что она и я очень похожи друг на друга лицом и что

сестра живой его портрет; итак, мы все трое на одно лицо! Как

лестно! Молодой Р*** похож, как две капли воды, на дьявола...



Наконец мы опять взмостились на телегу и поехали. На первой

станции, когда надобно было платить прогоны, я вынула кошелек,

чтобы достать деньги, и очень удивилась, что из осьми червонцев

двух недоставало. Я старалась припомнить, не оставляла ль

кошелька на столе или на постели, когда уходила гулять; но нет,

кажется, он всегда был со мною. Наконец я вспомнила и от всей

души обрадовалась: червонцы, верно, запали в ассигнацию, которая

лежала вместе с ними в кошельке и была свернута ввосьмеро, чтобы

уместиться в нем, я вынула ее и отдала нищему у парома, не

развертывая; итак, он получил от промысла божия ту помощь,

которую я подала ему, но едва не испортила каким-то сатанинским

расчетом! Впрочем, одно только чудовище способно дать бедному

такую помощь, в недействительности которой было б оно уверено!

Нет, отдавая ассигнацию, я думала только, что ее возьмут в

гораздо меньшей цене, чего она стоит, и что на станциях не брали

ее потому, что видели у меня золото и что поляки не терпят другой

монеты, кроме звонкой.







Витебск. Я живу у комиссионера С***. Отпуск мой еще не

кончился, и я проведу это время веселее здесь, нежели в

эскадроне. Его королевское высочество принц Виртембергский любит,

чтоб военные офицеры собирались у него по вечерам; я тоже там

бываю; мы танцуем, играем в разные игры, и принц сам берет иногда

участие в наших забавах.

_________________
Любовь изменила только твоё обаяние… у меня она изменила душу. Г. Сенкевич «Камо грядеши?»

http://www.bibliotekar.ru/rusDurova/19.htm

Часть вторая
Дуэль


Сегодня часу в десятом утра Р*** пришел ко мне рассказать,

что он поссорился с князем К*** и что князь назвал его подлецом.

"Поздравляю тебя! что ж ты сделал?" - "Ничего! я сказал, что он

негодяй; но, кажется, он этого не слыхал". - "Как все это хорошо!

и ты пришел похвалиться, что тебя назвали подлецом! Я в первый

раз от роду слышу, чтоб тот, кто так назвал благородного

человека, остался без пощечины". Говоря это, мы оба стояли у

открытого окна, и только что я кончила, князь К***, как на беду,

шел мимо. Р*** позвал его; надобно думать, что К*** счел голос

Р*** за мой, потому что, поклонясь вежливо, пошел тотчас ко мне;

но, к величайшему удивлению своему, моему, моего хозяина и еще

двух офицеров, был встречен в самых дверях от Р*** и вопросом

"это меня вы назвали подлецом?", и пощечиной вдруг!! С*** просил

всех нас провалиться из его дома: "Деритесь где хотите, господа,

только не здесь!.." Мы все пошли за город. Разумеется, дуэль была

неизбежна, но какая дуэль!.. Я даже и в воображении никогда не

представляла ее себе так смешною, какою видела теперь. Началось

условием: не ранить друг друга в голову; драться до первой раны.

Р*** затруднился, где взять секунданта и острую саблю; я сейчас

вызвалась быть его секундантом и отдала свою саблю, зная

наверное, что тут, кроме смеху, ничего не будет особенного.

Наконец два сумасброда вступили в бой; я никак не могла да и не

для чего было сохранять важный вид; с начала до конца этой

карикатурной дуэли я невольно усмехалась. Чтоб сохранить условие

не ранить по голове и, как видно, боясь смертельно собственных

своих сабель, оба противника наклонились чуть не до земли и,

вытянув каждый свою руку, вооруженную саблей, вперед как можно

далее, махали ими направо и налево без всякого толку; сверх того,

чтоб не видеть ужасного блеска стали, они не смотрели; да, как

мне кажется, и не могли смотреть, потому что оба нагнулись вперед

вполовину тела. Следствием этих мер и предосторожностей, чтобы

сохранить первое из условий, было именно нарушение этого условия:

Р*** не видя, где и как машет саблею, ударил ею князя по уху и

разрубил немного; противники очень обрадовались возможности

прекратить враждебные действия. Князь, однако ж, вздумал было

шуметь, зачем ему в противность уговора разрубили ухо; но я

успокоила его, представя, что нет другого средства поправить эту

ошибку, как опять рубиться. Чудаки пошли в трактир, а я

отправилась обратно к С***. "Ну, что, как кончилось?" Я

рассказала. "Вы помешанный человек, Александров! что вам за охота

была подстрекнуть Р***; самому ему никогда б и в мысль не пришло

вызывать на дуэль, а еще менее давать пощечину". (Мне, право, не

приходило в голову, что я подстрекала его к поступку, противному

законам; и только теперь вижу, что С*** был прав.) Старый С***

принялся хохотать, вспомня сцену в дверях.



Надобно проститься с залою принца Виртембергского! надобно

оставить Витебск и возвратиться в грязные Яновичи. Эскадронные

командиры с воплем требуют офицеров к своим местам; нечего

делать, завтра еду.







Яновичи. Кажется, здешняя грязь превосходит все грязи,

сколько их есть на свете. Не далее как через площадь к товарищу

не иначе можно пробраться, как верхом; можно, правда, и пешком,

но для этого надобно лепиться около жидовских домов, по

завалинам, как можно плотнее к стенам, окнам и дверям, из которых

обдает путешествующего различного рода паром и запахами,

например, водки, пива, гусиного сала, козлиного молока, бараньего

мяса и так далее... Можно быть уверену в насморке по окончании

этого отвратительного обхода.







Витебск. В теперешний приезд мой старый С***, напуганный

буйною сценою, не пустил уже меня к себе на квартиру, и мне

отвели ее в доме молодой и прекрасной купчихи. Только что я

расположилась там по-хозяйски. пришел ко мне Херов, короткий

знакомец брата. "Здравствуй, Александров! давно ли ты приехал?" -

"Сейчас!" - "А брат?" - "Он в эскадроне". - "Где ты обедаешь, у

принца?" - "Не знаю; я пойду явиться к принцу; если пригласит,

так у него". - "Посмотри, какие славные шпоры купил я". -

"Серебряные?" - "Да!.." Мы оба стояли у стола, и я облокотилась

на него, чтобы поближе рассмотреть шпоры. В это время Херов

наступил легонько мне на ногу; я оглянулась; вплоть подле меня

стояла хозяйка: "Не стыдно ли вам, господа, говорить такие слова

в доме, где живут одни женщины?.." Вот новость! я уверяла

хозяйку, что слова наши могли б быть сказаны перед ангелами, не

только перед женщинами. "Нет, нет! вы меня не уверите; уж я

слышала!" - "Не может быть, вы ослышались, милая хозяюшка". -

"Прошу не называть меня милою, а вести себя лучше в моем доме..."

Сказав это, она важно отправилась в свою половину и оставила нас

думать что угодно об ее выходке. Херов взял было кивер, чтоб идти

уже, но, взглянув случайно на мой кошелек и увидя, что в нем

светилось золото, остановился: "Брат твой должен мне,

Александров, не заплатишь ли ты за него?" - "Охотно! сколько он

тебе должен?" - "Два червонца". - "Вот изволь". - "Какой ты

славный малый, Александров! дарю тебе за это мои серебряные

шпоры". Херов ушел, а я, приказав тотчас привинтить новые шпоры к

сапогам, надела их и пошла явиться принцу.



В час пополуночи возвратилась я на свою квартиру; постель

мне была постлана в маленькой комнате на полу; в доме все уже

было тихо, и только в горницах хозяйки светился еще огонь.

Полагая себя в совершенном уединении и полною владетельницею

своей комнаты, я без всяких опасений разделась. Хотела было,

правда, запереть двери, но как не было крючка, то, притворя их

просто, легла и кажется, что спала уже, по крайней мере, я не

слыхала, как дверь в мою горницу отворилась. Я проснулась от

шарканья ногами кого-то ходящего по моей комнате; первым

движением моим было закрыть голову одеялом; я боялась, чтоб

бродящее существо не ударило меня в лицо ногою. Не знаю почему, я

не хотела спросить, кто это ходит, и к лучшему; я тотчас услышала

голос, который спрашивал не совсем громко: "Где вы?" Это была

хозяйка; она с нетерпением повторяла: "Где вы?" - и продолжала

шаркать ногами по полу, говоря: "Да где же вы? Посмотрите, что у

меня в ушах вместо серег; что-то недоброе! Кажется, в каждом

висит по злому... то есть по черту! по одному только черту!.."

Она смеялась при этом каким-то диким смехом, но не громким. Я

пришла в ужас; не было сомнения, что хозяйка моя была

сумасшедшая, что она укралась от надзора своих девок, что пришла

ко мне, именно ко мне, и что она найдет меня очень скоро в

комнате, которая всего полторы сажени длины и ширины. Что сделает

она тогда со мною! Бог знает, какой оборот возьмут тогда мысли

ее! Может быть, она сочтет меня одним из тех демонов, которые,

думает она, висят в ушах у ней вместо серег! Я слыхала, что

сумасшедшие очень сильны, итак, в случае нападения я не надеялась

выйти с честию из этого смешного единоборства. Думая все это, я

таила дыхание и боялась пошевелиться; но мне сделалось до

нестерпимости душно лежать с закутанною головой; я хотела открыть

немного одеяло, и в этом движении дотронулась до подсвечника, он

упал со стуком. Радостный крик сумасшедшей оледенил кровь мою!

Но, к счастию, этот крик разбудил ее женщин; и в то самое время,

когда она с восклицаниями кинулась ко мне, они вбежали и схватили

ее уже падающую на меня с распростертыми руками.



Природа дала мне странное и беспокойное качество: я люблю,

привыкаю, привязываюсь всем сердцем к квартирам, где живу; к

лошади, на которой езжу; к собаке, которую возьму к себе из

сожаления; даже к утке, курице, которых куплю для стола, мне

тотчас сделается жаль употребить их на то, для чего куплены, и

они живут у меня, пока случайно куда-нибудь денутся. Зная за

собою эту смешную слабость, я думала, что буду сожалеть и об

грязных Яновичах, если придется с ними расставаться; однако же,

слава богу, нет! Мы идем в поход, и я чрезвычайно рада, что

оставляю это вечное, непросыхаемое болото. Вот одно место на всем

Шаре Земном, куда бы я никогда уже не захотела возвратиться.







Полоцк. Сегодня утром, выходя из костела, увидела я Р***; он

шел очень скоро и был, казалось, чем-то озабочен. Меня всегда

очень забавляют его рассказы о его победах; вечно он героем

какого-нибудь происшествия и из всякого выходит увенчанным или

миртами или лаврами. Надеясь и теперь услышать что-нибудь

подобное, побежала я за ним, догнала, поравнялась и остановила за

руку: "Чем так озабочен, товарищ? Не надобен ли тебе опять

секундант? я к твоим услугам..." Казалось, появление мое сделало

неприятное впечатление на Р***. Это удивило меня: "Что с тобою?

Куда ты так спешишь?" - "Никуда! я просто иду; тебе кланяется

батюшка. Извини, брат! я виноват перед тобою: проиграл твои

деньги". - "Какие мои деньги?" - "Два червонца". - "Я тебя не

понимаю!" - "Разве ты не получал письма от ректора?" - "Нет!" -

"А, ну так тебе и в самом деле нельзя знать ничего. Бедный

старик, которому ты дал десять рублей, нашел в этой ассигнации

два червонца и, полагая очень благоразумно, что ты не имел

намерения дать ему такую сумму, отнес их к ректору, который,

похваля редкую честность бедного, пришел с этими червонцами к

батюшке. Я был тут же; ректор рассказал нам историю о червонцах и

просил переслать их к тебе; я взял эту комиссию на себя; но, к

несчастию, прежде чем увиделся с тобою, встретился искусительный

случай попробовать счастия; я поставил их на карту и - остался

твоим должником". - "Очень рад! будь им сколько угодно; но зачем

батюшка твой распорядился так нечеловеколюбиво! Деньги эти

надобно было оставить у того, кому провидение их назначило". -

"Ну, зафилософствовал! Я мог бы сказать тебе кой-что против

этого, да уж бог с тобой, теперь некогда, иду взять в долг кордон

и эполеты из офицерской суммы. Прощай!.." Сумасброд побежал, а я

пошла прогуливаться. Я всегда иду очень скоро и совершенно

отдаюсь мечтам, меня увлекающим. Теперь я думала о том, как

прекрасна природа! как много радостей для человека в этом мире!

Думала и о том, как неисповедимы пути, которыми велят нам идти к

такому или другому случаю в жизни; и что самое лучшее средство

сохранить мир душевный состоит в том, чтоб следовать покорно

деснице, ведущей нас сими путями, не разыскивая, почему это или

то делается так, а не иначе... Мысли мои были то важны, то

набожны, то печальны, то веселы, а наконец, и сумасбродно веселы.

Радостное предположение, что я буду иметь прекрасный дом, где

помещу старого отца своего; что украшу его комнаты всеми

удобствами и всем великолепием роскоши; что куплю ему покойную

верховую лошадь; что у него будет карета, музыканты и

превосходный повар!.. так восхитило меня, что я запрыгала на

одном месте, как дикая коза! Теперь я вижу, что Перретта не

выдумка. От сильного телодвижения мечты мои рассеялись. Я опять

увидела себя уланским офицером, у которого все серебро на нем

только, а более нигде, и что для исполнения мечтаний моих

надобны, по крайней мере, чудеса, а без них ничему не бывать!

Сделавшись по-прежнему уланским поручиком, я должна была в

качестве этом спешить возвратиться в эскадрон, чтоб не опоздать к

времени, назначенному для похода: за что иногда приходится строго

отвечать!

_________________
Любовь изменила только твоё обаяние… у меня она изменила душу. Г. Сенкевич «Камо грядеши?»

http://www.bibliotekar.ru/rusDurova/20.htm

Часть вторая
1815 год


В походе нашем ничего нет замечательного, кроме причины его:

Наполеон как-то исчез с того острова, на котором союзные государи

рассудили за благо уместить вместе с ним все его планы, замыслы,

мечты, способности великого полководца и обширный гений; теперь

все это опять вырвалось на волю, и вот снова движение в целой

Европе!.. Двинулись войска, снова вьются наши флюгера в воздухе,

блистают пики, прыгают добрые кони! там сверкают штыки, там

слышен барабан; грозный звук кавалерийских труб торжественно

будит еще дремлющий рассвет; везде жизнь кипящая, везде

движение-неустанное! Тут важно выступает строй кирасирский; здесь

пронеслись гусары, там летят уланы, а вот идет прекрасная,

стройная, грозная пехота наша! главная защита, сильный оплот

отечества - непобедимые мушкетеры!.. Хоть я люблю без памяти

конницу, хоть я от колыбели кавалерист, но всякий раз, как вижу

пехоту, идущую верным и твердым шагом, с примкнутыми штыками, с

грозным боем барабанов, чувствую род какого-то благоговения,

страха, чего-то похожего на оба эти чувства: не умею объяснить.

При виде пролетающего строя гусар или улан ничего другого не

придет в голову, кроме мысли: какие молодцы! какие отличные

наездники! как лихо рубятся! беда неприятелю! и беда эта

обыкновенно состоит в ранах более или менее опасных, в плене, и

только. Но когда колонны пехоты быстрым, ровным и стройным

движением несутся к неприятелю!.. тут уже нет молодцов, тут не до

них: это герои, несущие смерть неизбежную! или идущие на смерть

неизбежную - средины нет!.. Кавалерист наскачет, ускачет, ранит,

пронесется, опять воротится, убьет иногда; но во всех его

движениях светится какая-то пощада неприятелю: это все только

предвестники смерти! Но строй пехоты - смерть! страшная,

неизбежная смерть!







Ковно. Без дальних приключений пришли мы на границу и

расположились квартирами в окрестностях этого местечка. Ведь

можно же иногда попасть в убийственное положение совсем

неожиданно. Вчера постигло меня самое смешное несчастие: брат и я

обедали у ковенского помещика, пана Ст-лы, старинного

гостеприимного поляка. Несмотря на свои шестьдесят лет, Ст-ла был

еще красивый молодец, из числа тех немногих людей, которые живут

долго и состареваются за день только до смерти; он казался не

более сорока лет; с ним вместе жили его сестра и племянница,

девушка лет осьмнадцати, наружности обыкновенной. Надобно думать,

что мы с братом очень понравились господину Ст-ле, потому что он

не щадил ничего, чтоб сделать для нас приятным быть у него. После

роскошного стола, всех родов лакомства, кофе, мороженого, одним

словом, всего, чем только он мог пресытить нас, вздумалось ему

довершить свое угощение изящнейшим из услаждений, как он полагал,

пением своей племянницы: zaspieway ze, moia косchana, dlia tych

walecznych zolnierzow (спой, моя дорогая, для этих доблестных

воинов (польcк.)). Бесполезно бедная девица уверяла, что не может

петь, что она простудилась, что у нее насморк и болит горло;

деспот дядя ничему не внимал и настоятельно требовал, чтоб она

сию минуту пела; должно было покориться и запеть перед двумя

молодыми уланами: она запела!.. Такого голоса нельзя забыть! Не

имею духа ни описывать, ни делать сравнений!.. Девица была права,

отбиваясь из всех сил от этого рокового пения... Услыша первые

звуки ее голоса, я почувствовала содрогание во всем теле; желала

бы провалиться или быть за сто верст от певицы; но... я была на

диване, прямо против нее! и, к несчастию, дух-искуситель заставил

меня взглянуть на брата; он не смел поднять глаз и пылал, как

зарево. Я не знала, куда деваться, не знала, что делать, чтоб не

захохотать; но, видя наконец безуспешность своих усилий,

перестала и трудиться над этим... Я, как говорится, померла со

смеху... Певица замолчала. А я!.. я, сделавшись в глазах ее

дураком, безотчетным дураком, искала и не находила, чем извинить

этот проклятый смех. К счастию моему, она пела русскую песню; в

ней упоминалось что-то о бабочке; а девица, как полька, не умея

хорошо выговорить, называла ее бабушкою. Я сложила всю вину на

это слово, и все сделали вид, что поверили; но продолжать пение

уже не просили более. Заплатя так хорошо за угощение и внимание

пана Ст-лы, мы поехали обратно в Вильну, где расположился наш

штаб и где мы будем стоять - впредь до повеления.



Эскадрон К*** стоит в имении бискупа князя Г***. Здесь живет

сестра его, менее всего в свете похожая на то, что она есть, то

есть на княжну Г***.



Вчера я в первый раз увидела нашу молодую майоршу после ее

супружества: она сделалась неузнаваема: выросла и потолстела.

Смотря на нее, я не верила глазам своим. Как в такое короткое

время стать настоящим богатырем Добрынею! Я потому так назвала

ее, что К*** в восхищении от ее роста и полноты, говорит всем,

кто хочет его слушать: "Моя Сашенька раздобрела!"



Сегодня в полночь, возвращаясь из штаба и проезжая мимо

полей, засеянных овсом, увидела я что-то белое, ворочающееся

между колосьями; я направила туда свою лошадь, спрашивав "кто

тут?". При этом вопросе белый предмет выпрямился и отвечал

громко: "Я, ваше благородие! улан четвертого взвода". - "Что ж ты

тут делаешь?" - "Стараюсь, ваше благородие!.." Я приказала ему

идти на квартиру и более уж никогда не стараться... Забавный

способ избрали эти головорезы откармливать своих лошадей!

Заберутся с торбами в овес и обдергивают его всю ночь; это, по

их, называется - стараться.



Дня три шел беспрерывный дождь, и сегодня только проглянуло

солнце. Я вывела свой взвод на зеленый луг и летала с ним два

часа, то есть занималась взводным ученьем: после этого людей

отпустила домой, а сама поехала еще гулять; заезжала к В***,

видела его diviniti (божество (франц.).), которая теперь в

женском платье и удивительно как похожа на кубарь; оттуда

возвратилась в свое селение. Подъезжая к своей квартире, я

услышала какое-то хлопанье: наконец слышу голоса, умоляющие о

помиловании. Дх, боже! это у меня наказывают палками! Кто ж это

смеет? Я поскакала в галоп, и, когда вскакала на двор, К*** в ту

ж минуту велел перестать и пошел ко мне навстречу: "Извини,

Александров! я у тебя похозяйничал; твои уланы украли у жида

восемнадцать гарнцев водки в спрятали на твоей конюшне в сено.

Жида к тебе не допускали, так он приехал ко мне, и вот я все

разыскал и наказал; не сердись, брат, нельзя было без этого". -

"Как сердиться! напротив, я вам очень благодарен". Но досада

кипела в душе моей. Что за проклятый народ эти уланы! Что за

охота быть их начальником, когда перед моими глазами приезжают

бить их!..



Вся наша жизнь здесь на границе проходит ни в чем: кто курит

табак, кто играет в карты, стреляет в цель, объезжает лошадей,

прыгают через ров, через барьер; но всего уже смешнее для меня

наши вечерние собрания у того или другого офицера. Разумеется,

что на этих собраниях дам нет. Несмотря на это, у нас раздается

музыка, и мы танцуем одни; танцуем все - старые и молодые,

мазурку, кадрили, экосезы; меня это очень забавляет. Какое

удовольствие находят они танцевать без дам, особливо

совершеннолетние!.. Я всегда танцую за даму.



Мы возвращаемся через Вильну обратно в Россию. Проходят дни

за днями единообразно, монотонно; что было сегодня, то будет и

завтра. Рассветает: играют генерал-марш, седлают, выводят,

садятся, едут... и вот шаг за шагом вперед, к вечеру на

квартирах. Ничто не нарушает спокойствия мирных маршей наших; не

только что никакое происшествие, но даже ни дождь, ни ветр, ни

буря, ничто не хочет разбудить спящего похода нашего! Мы идем,

идем, идем, и - пройдем: вот и все тут.



Сегодня утром я обрадовалась... Стыдно бы мне это

чувствовать и писать; но, право, обрадовалась, услыша плачевный

вопль чей-то близ квартиры майора; по крайней мере, было для чего

дать шпоры коню, прискакать, с участием спрашивать, разыскивать;

я понеслась в карьер к квартире К*** и, увидя зрелище и смешное,

и жалкое вместе, поспешила соскочить с лошади, чтобы остановить

эту трагикомедию: майор наказывал улана Бозье (которого товарищи

его называют - Бозя); бедняк с первой палки возопил горестно,

простирая руки к небу: "О топ Dieu! топ Dieu!"(о мой бог! мой

бог! (франц.)) - "Я тебе дам, каналья, медю, медю!" - говорил

К***, стараясь принять сердитый вид, к которому, однако ж,

комическое лицо его было несродно; но, впрочем, он в самом деле

был раздосадован, и бедному французу досталось бы еще раз десять

воскликнуть: "о топ Dieu! топ Dieu!" - а г-ну К*** столько же

повторить свое: "я тебе дам медю, медю", если б я не упросила его

перестать. "Ну, лентяй, благодари этого офицера, а то бы, вместо

трех палок, я дал бы тебе тридцать". - "Что он сделал, майор?" -

-"Не слушает, братец, никого! унтер-офицер приказал ему вычистить

седло, амуницию и приготовиться на вести к полковнику, а он

ничего этого не сделал". - "Да понял ли он приказание

унтер-офицера?" - "Вот, прекрасно! понял ли! должен понять!.."

Бесполезно было бы толковать с К***, я выпросила только, чтобы он

отдал бедного Бозье ко мне в взвод, на что он охотно согласился,

говоря: "Возьми, возьми, братец, мне до смерти надоел этот

немец!"







Великие Луки. Мы пришли! мы на месте! это наши квартиры, и

все кончено!.. Исчезли очаровательные картины чужих краев! чужих

нравов! Не слышно более привета добродушных честных германцев!

Нет восхитительных, чарующих вечеров польских! Здесь все так

важно, так холодно!.. Попробуйте попросить стакан воды у

крестьянина; с минуту он еще не тронется с места, пойдет лениво,

едва двигаясь; наконец даст вам воду, и как только выпили: "две

копейки за труд, барин!" Провались они совсем.



Наш эскадрон квартирует в какой-то Вязовщине. Какое

гармоническое название! Сейчас можно подобрать рифму и очень

приличную. Право, я от скучных квартир, от дымных изб, грязи,

дождя, холодной осени сделалась такого дурного нрава, что на все

досадую: на запачканных крестьян, зачем они запачканы; на

крестьянок, зачем дурны собою, зачем отвратительно одеваются, еще

отвратительнее говорят; например: свеца, на пеце, соцыла.

Проклятая! Кто подумает, что она соцыла, делала что-нибудь;

ничего не бывало: это она искала.



Без смерти смерть стоять в этой Вязовщине без книг, без

общества; лежать целый день на нарах, под облаками едкого дыма и

слушать, как мелкий осенний дождь сечет в оконницы, затянутые или

слюдою, или, что еще гаже, пузырем. О верх подлости!.. Нет, бог с

ними, со всеми приятностями подобного квартирования; уеду в штаб.







Великие Луки. Здесь, по крайней мере, дым не ест глаз моих,

и на свет божий смотрю сквозь чистые стекла! Всякий день приходит

ко мне Г*** вспоминать счастливое время, проведенное в Гамбурге,

и в сотый раз рассказывает о незабвенной Жозефине, о

восхитительном вечере, в который она, приняв от него в подарок

выигранные им тысячу луидоров, находила его весьма любезным целую

неделю; но после двери ее всегда уже были заперты перед ним, и

он, как влюбленный испанец, приходил с гитарою перед дом, где

жила эта драгоценность. После нескольких романсов, вздохов и

разного рода глупостей он простирал руки к безмолвной каменной

громаде и восклицал, как Абелард... прибежище девиц

богобоязненных, честных? И все это он рассказывал мне совсем не

шуточно, но с тяжелыми вздохами и навернувшимися слезами... О

сумасшедший, сумасшедший Г***!

_________________
Любовь изменила только твоё обаяние… у меня она изменила душу. Г. Сенкевич «Камо грядеши?»

http://www.bibliotekar.ru/rusDurova/21.htm

Часть вторая
Две недели в отпуску. 1816 год


"Отто Оттович! отпустите меня в Петербург недели на две".

Штакельберг отвечал, что этого нельзя теперь; время отпусков

прошло и, сверх того, сам государь в Петербурге. "Впрочем, вы

можете ехать с поручением", - сказал он, подумав с минуту. "С

каким, полковник? Если не выше моего понятия, так сделайте

милость, дайте мне его". - "В полк не донято из Комиссариата

холста, сапог, чешуи, кой-что из оружия, сбруи, да денег

тринадцать тысяч; если хотите взяться все это принять и привезть

в полк, так поезжайте, я дам вам предписание". - "Справлюсь ли я

с этим поручением, полковник? ведь я ничего тут не разумею". -

"Да нечего и разуметь; я дам вам опытного унтер-офицера и

рядовых, они все сделают; а вы должны будете взять только деньги

тринадцать тысяч из Провиантского депо; ну, а на случай каких

недоразумений посоветуйтесь с Бурого, он казначей; это по его

части". - "Очень хорошо, полковник, я сейчас пойду к Бурого,

спрошу его; и если обязанности этого поручения не выше моего

понятия, то завтра же, если позволите, отправлюсь в Петербург".



От Бурого я не добилась никакого толку; на вопрос мой, что

мне должно будет делать, если буду откомандирован за приемом

вещей? он отвечал: "Соблюдать строгую честность!" - "Как это?

растолкуйте мне". - "Не нужно никаких толкований: будьте честны!

вот и все тут; другого совета и наставления я не могу дать вам,

да и не для чего". - "А этот мне не нужен! чтоб быть честным, я

не имею надобности ни в советах, ни в наставлениях ваших". - "Не

хорохорься, брат! молод еще; не все случаи в жизни перешел; я

знаю, что говорю: будь честен!"



Бурого упрям; я знала, что если уже он заладил: "будь

честен, да будь честен!", то другого ничего уже и не скажет. Бог

с ним! ведь Штакельберг сказал, что пришлет мне опытного

унтер-офицера; еду на авось.







Петербург. Я приехала прямо к дяде на квартиру; он все на

той же и все так же доволен ею - смешной вкус у дядюшки! Квартира

его на Сенной площади, и он говорит, что имеет всегда перед

глазами самую живую и разнообразную картину. Вчера он подвел меня

к окну: посмотри, Александр, не правда ли, что это зрелище

живописное?.. Слава богу, что дядюшка не сказал - прекрасное!

тогда я не могла б, не солгавши, согласиться; но теперь совесть

моя покойна; я отвечала: "Да, вид картинный!" - прибавя мысленно:

"только что картина фламандской школы..." Не понимаю, как можно

находить хорошим что-либо неприятное для глаз! Что занимательного

смотреть на толпу крестьян, неуклюжих, грубых, дурно одетых;

окруженных телегами, дегтем, рогожами и тому подобными гадостями!

Вот живая картина, всегда разнообразная, которою дядя мой

любуется уже девять лет сряду.



Сегодня дают концерт в Филармонической зале; иду непременно

туда. Я думаю, это будет что-нибудь очаровательное: оркестр из

отличных музыкантов, как говорят. Я, правда, ничего не смыслю в

музыке, но люблю ее более всего: она как-то неизъяснимо действует

на меня; нет добродетели, нет великого подвига, к которым я не

чувствовала бы себя способною тогда, как слышу эти звуки, которых

могущества ни понять, ни изъяснить не могу.



Я сидела у стены, под оркестром, лицом к собранию; подле

меня сидел какой-то человек в черном фраке, средних лет, важного

и благородного вида.



Зала была наполнена дамами; все они казались мне прекрасными

и прекрасно убранными; я всегда любила смотреть на дамские

наряды, хотя сама ни за какие сокровища не надела бы их на себя;

хотя их батист, атлас, бархат, цветы, перья и алмазы

обольстительно прекрасны, но мой уланский колет лучше! По крайней

мере, он мне более к лицу, а ведь это, говорят, условие хорошего

вкуса, одеваться к лицу.



Дамы беспрестанно приходили, и ряды стульев все ближе

подвигались к нам - ко мне и моему соседу. "Посмотрите, как они

близко, - сказала я, - неужели, мы отдадим им свое место?" - "Не

думаю, - отвечал он, усмехаясь, - место наше для них неудобно". -

"Вот еще ряд прибавился! Еще один, и они будут у самых колен

наших!" - "А разве это худо?.." Я замолчала и стала опять

рассматривать наряд вновь пришедших дам. Прямо против меня сидела

одна в розовом берете и платье, сухощавая, смуглая, но приятная

лицом и с умною физиономиею; ей, казалось, было уже лет тридцать;

подле кресел ее стоял генерал Храповицкий. Не жена ль это его? Я

смотрела на нее, не сводя глаз; в наружности ее проявлялось

что-то необыкновенное... Наконец я оборотилась к моему соседу:

"Позвольте спросить, кто эта дама, в розовом, прямо против нас?"

- "Храповицкая, жена этого генерала, что стоит подле ее кресел".

- "Я что-то слышал..." Сосед не дал кончить: "Да, да, таких

героинь у нас немного!.." Отзыв этот уколол мое самолюбие.

"Кажется, была одна..." Меня опять прервали. "Да, была, не уж той

нет, она умерла, не выдержала..." Вот новость! много раз

случилось мне слышать собственную свою историю со всеми

прибавками и изменениями, часто нелепыми; но никогда еще не

говорили мне в глаза, что я умерла! с чего взяли это? Как мог

пронесться слух о смерти, когда я жива, лично известна царю...

Впрочем, пусть думают так, может, это к лучшему... Пока мысли эти

пролетали в голове моей, я смотрела на товарища, разумеется, не

видя его; он тоже смотрел на меня и, казалось, читал мысль мою в

глазах: "Вы не верите? я слышал это от людей, которые доводились

ей роднею..." Я не отвечала. Могильный разговор этот испугал

меня, и сверх того, боялась, чтоб он не заметил, как близко это

относится ко мне. До окончания концерта я не говорила с ним ни

слова.



Сегодня минула неделя, как я приехала в Петербург, и сегодня

надобно мне начать свое дело. Я пошла явиться к дежурному

полковнику Доброву; название это очень прилично ему; у него такое

приятное добродушное лицо. "Когда вы приехали?" - спросил он,

лишь только я кончила обыкновенную нашу форменную скороговорку,

которою мы уведомляем наших начальников, кто мы, откуда и зачем.

Я отвечала, что более недели уже как я в Петербурге. "И теперь

только явились! За это надобно вам хорошенько голову вымыть.

Являлись вы к князю?" - "Нет еще!" - "Ну, как же это можно!

приходите ко мне в восемь часов утра, я сам поеду с вами к

князю".



От Доброва я пошла в Комиссариат. Управляющий Долинский

думал, что я кадет, только что выпущенный из корпуса, и очень

удивился, когда я сказала, что десять лет уже, как я в службе.



Уланы мои мастерски крадут; я, право, не увеличиваю; они

всякий день говорят мне: сегодня столько-то, а сегодня

столько-то, ваше благородие, приобрели мы экономии. Сначала я не

понимала этого; но теперь уже знаю: они принимают холст на меру и

тут же крадут его. Чудак Бурого! не это ли он разумел, когда

твердил мне - будь честен! Вот забавно! я что тут могу сделать?

Неужели проповедовать честность людям, которые ловкую кражу

считают, как спартане, молодечеством? Мы говорим улану: старайся,

чтоб лошадь твоя была сыта! Он перетолковывает это приказание

по-своему и старается красть овес на полях. Нет, нет, право, я не

намерена хлопотать об этом вздоре; пусть крадут! Кто велел

Штакельбергу давать мне такое поручение, о котором я не имею

понятия? Он сказал, что даст мне опытного унтер-офицера! в добрый

час! воровство пошло успешнее, как прибыл опытный унтер-офицер;

теперь они говорят, что для всего лазарета достанет холста из

экономии... Это я слышала, проходя мимо тюков, которые они

увязывали; провались они от меня совсем, с холстом и с тюками! У

меня голова заболела от таких непривычных упражнений: стоять,

смотреть, считать и давать отчет.



Сегодня я пошла часу уже в одиннадцатом к своей скучной

должности и, не находя большой надобности стоять именно там, где

принимают вещи, прогуливалась по переходам, иногда

останавливалась, облокачивалась на перилы и уносилась мыслями к

местам, не имеющим ни малейшего сходства с Комиссариатом. В одну

из этих остановок раздался близ меня повелительный возглас:

"Господин офицер!" Я оглянулась; за мной стоял какой-то чиновник

в мундире с петлицами на воротнике, сухой, высокий, лицо

немецкое. "Что вам угодно?" - спросила я. "Которого вы полка?.."Я

сказала. "Вы, конечно, за приемом вещей?" - "Да!" - "Как же вы

смели начать приемку, не дав мне знать? Как смели не явиться ко

мне?.." Изумленная таким вопросом от человека, который, казалось

мне, был штатской службы, я отвечала, что обязан являться только

своему начальству военному. "Я ваш начальник теперь! Ко мне

извольте явиться, сударь! приказываю вам это именем князя! И

почему вы не рапортуете мне о успехе вашей приемки? От вас одних

я ничего не знаю, ничего не получаю!" - -"И вас одних я совсем не

понимаю!" - "Как, как! вы смеете так сказать мне! я доложу

князю". - "Я и при князе скажу вам это же самое: Я вас не

понимаю; не знаю, кто вы, какие ваши права требовать от меня

рапортов, отчетов, и почему я должен к вам явиться?.." Он утих:

"Я советник П****! Князь поручил мне смотреть, чтобы господа

приемщики не теряли времени по-пустому и чтоб приемка

производилась безостановочно; для этого вы должны уведомлять меня

всякий вечер, сколько чего принято. Теперь понимаете ли меня,

господин офицер?" - "Понимаю". - "Итак, завтра извольте явиться

ко мне за приказаниями! этого я требую именем князя". - "Нельзя,

завтра я должен быть у полковника Доброва и вместе с ним ехать к

князю". - "Нет! со мною должны вы ехать; я представлю вас князю".

- "Помилуйте! с какой стати вы представите меня! Это должен

сделать мой настоящий начальник, военный..." От этого слова П****

чуть не рехнулся: он кричал и что-то еще приказывал именем князя;

но я уже не слушала и ушла от него к своим людям. Видя, что они

оканчивают на сегодня свою работу, я возвратилась к дяде,

которому и рассказала смешную встречу на переходах.



На другой день пошла я к Доброву, а оттуда вместе с ним к

князю. Корпусный начальник наш принял меня, как и всякого

другого; выслушал, кто я, зачем и откуда. Когда кончила, он,

сделав легкую уклонку головою и не обращая более на меня никакого

внимания, оставил на волю делать, что хочу: стоять, сидеть,

ходить, остаться у него часа на два или сейчас уехать; я выбрала

последнее и поехала в Комиссариат. Там я нашла людей своих уже за

работою; они опять принимали, мерили, обманывали. Я никак не

считаю себя обязанною знать толк во всем этом. Зачем дают такое

поручение фрунтовому офицеру? Я не казначей, не квартермистр;

если что-нибудь приму не так, пусть пеняют на себя.



Оправдываясь таким образом сама перед собою, пошла я к графу

Аракчееву. Пока дежурный ходил докладывать, вошел какой-то

штаб-офицер. Увидя свободную поступь мою в передней графа, он,

видимо, обеспокоился, надулся и начал осматривать меня, меряя

глазами с головы до ног. Я не замечала этого минут пять; но,

подошед к столу, чтоб посмотреть книгу, которая лежала тут

раскрытою, я случайно взглянула на него; этой непочтительности не

мог уже он выдержать; на лице его изображалась оскорбленная

гордость. Возможно ли, простой офицер смеет ходить, смеет брать

книгу в руки! одним словом, смеет двигаться в присутствии

штаб-офицера! Смеет даже не замечать его, тогда как должен бы

стоять на одном месте в почтительной позитуре и не спуская глаз с

начальника! Все эти слова отпечатывались на физиономии

штаб-офицера, когда он с презрительною миною спрашивал меня: "Кто

вы? что вы такое?" Приписывая странный вопрос его неуменью

спросить лучше, я отвечала просто: "Офицер Литовского полка!" В

эту самую минуту позвали меня к графу.



Говорят, что граф очень суров: нет, мне он показался

ласковым и даже добродушным. Он подошел ко мне, взял за руку и

говорил, что ему очень приятно узнать меня лично; обязательно

припомнил мне, что по письмам моим выполнил все без

отлагательства и с удовольствием. Я отвечала, что обязанностию

сочла прийти к нему повторить лично мою благодарность за

милостивое внимание. Граф простился со мною, уверяя в готовности

своей делать все для меня угодное. Столько вежливости казалось

мне очень несовместным с тем слухом, который носится везде о его

угрюмости, неприступности, как говорят другие. Граф, может быть,

только просто сердит иногда, в чем нет еще большой беды.



От графа пошла я к семейству N. N***, которое любило меня,

как родного. Они собирались ехать в театр: "Не хотите ли с нами?

Сегодня дают Фингала; вы, кажется, любите трагедии?" Я с радостью

приняла это предложение. В шесть часов приехали к ним две сестры

Д***, сухощавые, старые девицы: "Ах, вы, верно, едете в театр!" -

"Да; не угодно ли вам вместе с нами?" - "Не стесним ли вас?" -

"Нисколько!.." В семь часов пришли сказать, что карета подана, и

мы пошли, я могла бы сказать, что мы высыпались к подъезду; нас

было ровно восемь человек, а карета двуместная! "Как же мы

поместимся?" - спросила я с удивлением. "Это я улажу, - сказал N.

N***, поспешно усаживая меня в карету, - садитесь плотнее в

угол!" Я думала, что он мог бы и не давать мне этого совета,

потому что остальные семь человек, верно, так плотно прижмут меня

в этот угол, как бы мне и не хотелось, а я, на беду, взяла с

собою плащ. Не знаю, каким непостижимым средством N. N*** усадил

всех нас так, что сидели покойно, не измяли нарядов и не

задохлись, хотя все мы были приличного роста и полноты, то есть

не было между нами ни карлиц, ни скелетов. Хвала тактике твоей,

почтенный N. N***, думала я.



В одно время с нами приехали к подъезду театра два

гвардейских офицера; одна из нашего общества дам была красавица,

и, к несчастию, ей первой надобно было выйти из кареты; это

обстоятельство поставило нас в критическое положение. Увидя

прекрасную женщину, гвардейцы остановились посмотреть и были

свидетелями смешного зрелища, как нескончаемая процессия тянулась

из дву-местной кареты и наконец заключилась уланом, закутанным в

широкий плащ.



Этот вечер смешно начался и смешно кончился: Фингал

превосходная трагедия, но сегодня к концу действия непредвиденный

случай вмиг превратил ее в комедию. Трагик, обыкновенно игравший

Фингала, заболел; роль его отдали другому, для которого она была

нова еще; он играл ее натянуто и торопливо; но представлявший

Старна был настоящий Старн! Игра его возбуждала и участие, и

удивление вместе; каждому казалось, что видит не актера, но точно

царя и отца оскорбленного. Надобно думать, что превосходство игры

его смущало бедного Фингала; он приходил в замешательство!.. В то

самое мгновение, когда Моина должна была вбежать на сцену,

смешавшийся Фингал, спеша схватить меч Оскара, толкнул как-то

неловко Старна и оторвал ему бороду!.. В секунду ярый гнев

старого царя утих... Партер захохотал; Моина, вбежав,

остановилась, как статуя, и занавес опустился.



Вечером Долинский сказал мне, что П**** жаловался князю. "За

что?" - спросила я. "Первое, что вы не явились к нему; а второе,

что, вместо рапортов, пишете просто записки, сколько чего

принято". - "Что ж князь?" - "Ничего, промолчал". Иначе не могло

и быть; П**** вздорно жалуется; об приеме вещей, кажется, никогда

не уведомляют рапортами. И что за странный человек! как он не

может понять, что не вправе ожидать этого от военного офицера...



Мне ведено явиться завтра в ордонанс-гауз в пять часов утра.

Весело мне будет идти ночью, не зная дороги и не имея у кого

спросить. В этот час здесь глубокая ночь.



Меня разбудили в четыре часа; я оделась. "Что ж я буду

делать, дядюшка? Как найду ордонанс-гауз? Не можете ли рассказать

мне?" - "Очень могу, вот слушай..." Дядя зачал рассказывать мне

весьма подробно, продолжительно и столько употреблял старания

дать мне ясное понятие о моей дороге, что я именно от этого

ничего и не поняла. Поблагодарив дядю за труд, я пошла на авось.

Проходя мимо Гостиного двора, вздумала я перейти ближе к лавкам

под крышу и только что хотела перешагнуть веревку, протянутую

вдоль лавок, как страшное рычание собаки остановило меня и

заставило отскочить на середину улицы. Путешествие мое в четыре

часа утра по пустым улицам Петербурга, и к цели которого я не

знала, как достигнуть, было бы очень занимательно для меня, если

б не тревожил страх опоздать или и совсем не прийти к

назначенному времени. Из всего продолжительного рассказа дяди я

помнила только, что нaдoбнo идти мимо Гостиного двора; но ведь

Гостиный двор имеет конец, куда ж тогда? Я подходила уже к

последней лавке и хотела было направить путь свой прямо к дворцу,

полагая, что такие места, как ордонанс-гауз, верно, находятся

недалеко от него; итак, узнаю от часового. Стук дрожек заставил

меня тотчас оставить все планы; это был экипаж извощичий; я

остановила его, и кучер, не дожидаясь моего вопроса, спросил сам:

"В ордонанс-гауз, барин?" - "Да!" - "Извольте, садитесь... Я

сейчас только отвез туда офицера". - "Ступай же скорее!" И вот

все, что было романического в вояже моем в глубокую декабрьскую

ночь по опустевшим улицам обширного города в полном вооружении и

имея в виду найти дом, к которому не знала дороги; и все это вмиг

исчезло; теперь я обыкновенный офицер, поспешно едущий на

извощичьих дрожках в ордонанс-гауз; место менее всего в свете

романическое, и где получу какое-нибудь приказание, сказанное

тоном сухим и повелительным. "Ступай, пожалуйста, скорее! далеко

еще?" - "А вот здесь", - сказал извощик, останавливая лошадь у

подъезда огромного дома, над дверьми которого была черная доска с

надписью: "Ордонанс-гауз". Я взбежала по лестнице и вошла в залу;

тут было множество офицеров пехотных и кавалерийских. За столом

сидел адъютант и что-то писал; в камине горел огонь, я села близ

него в ожидании развязки. Из офицеров никто не говорил один с

другим, но все в молчании или ходили по зале, или стояли у

камина, смотря задумчиво на огонь, как вдруг эта сонная сцена

оживилась; вышел Закревский: "Господа! - по этому слову все

офицеры встали в шеренгу. - Кавалерия, вперед, на правый фланг!"

И вот мы, в числе четырех: кирасир, два драгуна и один улан,

стали на правом фланге прямо перед лицом Закревского, он взглянул

на меня очень внимательно раза два, пока отдавал нам свое

приказание: "Явиться к командиру конногвардейского полка

Арсеньеву!" Наконец нам объявили подробнее, что в конной гвардии

обмундируют наших рядовых с какими-то переменами; мы выслушали и

разъехались: кавалеристы домой, а покорные пехотинцы отправились

прямо к Арсеньеву. Я узнала это потому, что у подъезда они,

сговариваясь идти туда, спросили и нас: "А вы, господа, пойдете с

нами?" - "Сегодня мне некогда", - отвечала я.



Я послала Рачинского в канцелярию конногвардейскую для

примерки какого-то нового мундира. По возвращении он сказал мне:

"Велено вашему благородию явиться самим туда". - "Куда?" - "В

швальню к майору Шаганову". Наскучили мне все эти затеи! насилу я

развязалась с ними. Была только один раз у Арсеньева и сказала

Шаганову, что буду присылать к нему улана; что мне вовсе не нужно

присутствовать при этом и что я имею совсем другое поручение от

своего полка. Сказав это, я ушла.



Завтра отправляюсь в полк; две недели отпуска миновали! Я

провела их скучно: с утра до вечера в мундире, затянута,

становясь во фронт, получая извещения - явиться туда! явиться

сюда! Никогда более не поеду в такой отпуск.

_________________
Любовь изменила только твоё обаяние… у меня она изменила душу. Г. Сенкевич «Камо грядеши?»

http://www.bibliotekar.ru/rusDurova/22.htm

Часть вторая
Поездка на Ижевский оружейный завод


Я не знала, как употребить время своего четырехмесячного

отпуска; в уездных городах мало средств проводить его приятно, а

особливо зимою: бостон, вист, вист, бостон; пирог, закуска;

закуска, пирог; вот все способы избавиться того лишнего часа,

который найдется почти у всякого из нас. Для меня ни один из этих

способов не годился; карт я не люблю, а пирог и закуска хороши

только на полчаса. С месяц я прожила, однако ж, не скучая, пока

было что говорить с отцом, братом, сестрами; пока было где ходить

в лесах, по тропинкам, то взбираться на горы, то спускаться в

овраги; наконец, узнав все места верст на двадцать кругом;

переговоря все, и забавное и страшное, и важное и смешное, и даже

перечитав все ужасы Радклиф, увидела я, что не только один, но и

все мои часы сделаются лишними; а отпуска оставалось еще два

месяца; уехать прежде срока было бы странно; да и что-то не в

обыкновении. Итак, я решилась спросить батюшку, не позволит ли он

мне поехать куда-нибудь недели на две. С первых слов

снисходительный отец мой согласился: "Ты хорошо вздумал друг мой,

- сказал батюшка, - в соседстве у нас Оружейный завод, поезжай

туда. Начальник его, генерал Грен мне хороший приятель; там

прекрасное общество, составленное из людей образованных, хорошо

воспитанных; у них свой театр, музыка; у многих отборная

библиотека; поезжай с богом, я позволяю тебе пробыть там праздник

Рождества и Новый год. Когда ты хочешь ехать?" - "Завтра, если

позволите". - "Пожалуй, но успеешь ли? Ведь надобно достать

повозку, у меня дорожной нет". - "У Казанцова есть готовая,

недавно сделана; я куплю ее". - "А что он хочет за нее?" -

"Триста рублей". - "Вели привезть, надобно посмотреть..." Я

послала за повозкой; батюшке и мне показалась она стоящею гораздо

более той цены, которую спросил Казанцов, и я в ту ж минуту

отдала деньги. На другой день после завтрака я обняла и

перецеловала всю мою семью поодиночке; с чувством прижала к

сердцу руки добрейшего из отцов, поцеловала их обе и, сказав всем

еще раз "прощайте", бросилась в повозку. Вся тройка, давно уже

дрожавшая и от холоду, и от нетерпения, взвилась на дыбы, рванула

с места разом, полозья завизжали, и повозка понеслась вихрем по

дороге, углаженной и скованной морозом в тридцать градусов.



В одиннадцатом часу подъехала я к воротам полковника

Цеддельмана. Это был старый знакомец отца моего. На осведомление

мое, можно ли у них остановиться отвечали радостным криком две

его своячины, молодые девицы, которых я любила без памяти; они

обе выскочили на крыльцо, схватили с плеч моих шинель, бросили ее

человеку в руки и умчали меня с собою в комнаты. Прошло четверть

часа, прежде, нежели Цеддельман мог обнять меня, спросить о

здоровье отца и предложить свое радушное гостеприимство. Наталия

и Мария не выпускали меня из рук; они то обе вдруг говорили, то

одна другую перебивали, так что я не знала, которую слушать. "Да

перестаньте! вы одурите его, - говорил Цеддельман, смеясь и

стараясь высвободить Меня из рук их; - дайте же мне поздороваться

с ним..." Наконец радостный восторг моих приятельниц утих

несколько; и как они сидели уже за столом, когда я приехала, то,

пригласив меня ужинать, сели опять за стол. В продолжение ужина

рассказали мне по порядку весь быт разных увеселений на заводе;

главное был театр. "Кто же у вас актеры?" - спросила я. - "Сын

генерала и много других чиновников". - "А дамы играют?" - "Ни

одна". - "Кто ж играет женские роли?" - "Иногда практиканты,

иногда берут кого-нибудь из генеральской канцелярии". - "И они

хорошо играют?" - "Ну, как удастся; у нас отлично играются

мужские роли, потому что молодой Грен, Смирнов и Давыдов - такие

актеры, каких редко можно видеть на сцене, даже и в столице". -

"Какого рода пиесы предпочтительно играются?" - "Комедии и

оперы". - "Оперы?" - "Да! и какие оперы! какие голоса! какая

музыка!" - "Вот, право, это любопытно видеть; я в восхищении, что

вздумал сюда приехать. Часто у вас даются представления?" - "Два

раза в неделю". - "Молодой Грен женат?" - "Женат, на

красавице..." После ужина Наталия и ее подруга хотели было еще

много рассказывать мне о разных происшествиях в их маленьком

царстве; но Цеддельман увел их обеих, говоря: "До завтра, до

завтра! не все вдруг; дайте ему и самому что-нибудь увидеть... Я

надеюсь, вы у нас погостите?" - "Пока не наскучу вам". - "В таком

случае вы останетесь у нас на всю жизнь. Вот ваша комната, желаю

вам покойного сна". Я осталась у дверей, пока Цеддельман и обе

девицы, перешед залу, скрылись в противоположную комнату. Тогда,

отворя дверь своей комнаты и ожидая найти в ней и тепло, и

светло, я очень удивилась, не найдя ни того, ни другого; из

отверстой двери несло на меня холодом Гренландии, и во тьме ее

белелись только окна, замерзшие на вершок толщиною. Изумление мое

в ту ж секунду было прервано приходом моего человека с свечою в

одной руке и жаровнею в другой. "Разве здесь нет комнаты теплее

этой? тут, кажется, все равно, что на дворе". - "Что делать,

сударь. Эту комнату натопить нельзя; ее всегда отдают гостям, не

потому, чтоб хотели их заморозить, но потому, что она всех других

приличнее для них: отдельна от спален хозяев, примыкает к зале,

имеет лучшую мебель и особливый ход; весь ее порок, что холодна,

как собачья конура в зимнюю ночь". Слушая этот вздор моего

человека, я вошла в комнату. Постель мне была сделана из мехов

волчьих и медвежьих; человек поставил жаровню и на нее небольшой

тазик с спиртом, который он тотчас и зажег: "Вот, сударь, сию

минуту будет тепло на целые полчаса; этого довольно, чтоб

раздеться и лечь, а там уже вам будет и жарко между таким

множеством шуб..." В самом деле, воздух тотчас начал согреваться.

Я подошла к постели, желая рассмотреть это ложе из звериных кож;

подняла верхний мех и очень удивилась и обрадовалась, увидев на

самой средине волчьего меха премиленького щеночка недель шести;

он спал, свернувшись клубком. Оборотясь к человеку, чтоб

спросить, откуда взялось это прекрасное маленькое животное, я

заметила на лице его какую-то глупо-торжественную мину, по

которой сейчас угадала, что это он сделал мне такую нечаянность.

"Где ж взял ее?" - спросила я. "На улице; его мучили мальчишки и

бросили; он начинал уже мерзнуть и чуть полз, когда я увидел его

и тотчас взял. Если вам неугодно, так позвольте мне удержать его

у себя". - "Нет, пусть останется у меня..." - Я отослала

человека, разделась и легла спать, взяв прежде на руки миленькую

тварь, кроткую, беззащитную и одаренную от природы такою

способностью любить, какой люди никогда не достигнут, несмотря ни

на какие свои утонченности в чувствованиях...



Человек правду сказал, что мне будет жарко от шуб: я спала

не более получаса и проснулась от визга миленького щенка: он упал

с постели. Подняв его, я опять положила к себе под шубу; но ему,

как и мне, сделалось нестерпимо жарко; он выполз наверх,

растянулся на коже и дышал тяжело, хотя в горнице было до

крайности холодно; видно, ему хотелось пить, и к тому ж теплота

его природной шубы с теплотою мехов сделали ему жар нестерпимым;

он метался по постели, падал с нее, ходил по полу и визжал; я

всякий раз вставала, искала его ощупью под кроватью, опять

ложилась и наконец совсем не рада стала своему приобретению.

Поутру я, дрожа, одевалась в своей Лапландии и торопилась так,

как никогда еще ни в каком случае не торопилась. Окончив в пять

минут весь свой наряд, схватила я на руки своего маленького

товарища и пошла к семейству Цеддельмана; все они были уже за

чайным столом. "Это что за прелесть! - вскричали обе девицы, как

только увидели мою собачку; - где вы взяли ее? неужели с собою

привезли? что вчера не сказали нам? где она была?" - "Это

бесприютная сирота, была вчера осуждена на смерть вашими уличными

повесами; но судьбе не угодно, и вот она очутилась на моей

постели в средине той полдюжины мехов, из которых она была

составлена". - "Да, кстати, о мехах, было вам тепло?" - "Посереди

мехов, пока лежал, разумеется, было не только тепло, но даже

душно; а каково было тогда, как пришлось вставать и одеваться,

так уже этого рассказать словами нельзя и надобно испытать". -

"Как! да ведь мы приказали нагреть вашу комнату спиртом, пока вы

еще лежите в постели". - "Ну так, видно, я не дал времени

исполнить ваше приказание; я никогда не лежу в постели,

проснувшись, и тотчас встаю и одеваюсь". Цеддельман прекратил

пустой разговор наш, спрося меня, не хочу ли я ехать с ним к

генералу? "Очень охотно, любезный полковник, поедемте!" - "А я

возьму покамест вашего красавчика под свой присмотр, - сказала

Мария и взяла у меня из рук собачку, - ее надобно вымыть", -

говорила она, унося ее.



Нам подали сани, которые здесь зовутся пошевнями; экипаж

довольно бедный и неприятный для глаз, по крайней мере, для моих.

На облучке сидел татарин с сердитым лицом; он взглянул на нас

обоих с выражением ненависти; мы сели. "Что ваш кучер так

пасмурен, не болен ли?" - "О, нет! это обыкновенное выражение его

физиономии; у него только вид такой, а на самом деле он очень

добрый человек. Люблю этот народ! Татары во многих отношениях

лучше наших..." Цеддельман сел на своего конька; он имел какое-то

смешное пристрастие к татарам и, принимаясь хвалить их, нескоро

оканчивал свой панегирик. Между тем мы ехали самою тихою рысью.

"Все это так, почтенный полковник, но для чего мы едем почти

шагом? теперь двадцать пять градусов морозу; так, вместо этого

парадного шествия, нельзя ли приказать пролететь вихрем". - "Что

вы! боже сохрани! Шарын придет в отчаяние да и просто не

послушает: он любит лошадей более всего, что только может любить

человек..." Я молчала; до квартиры генерала было еще далеко, а

мороз нестерпим; я решилась без согласия Шарына и Цеддельмана

понуждать лошадей к бегу и стала щелкать ртом и цмукать, как то

обыкновенно делают, чтобы придать живости лошадям. Средство это

было успешно: лошади пустились большой рысью; пристяжная начала

свиваться кольцом и подпрыгивать. "Что это, что это? держи,

Шарын! Да держи, братец!.." Я перестала, но когда Шарын удержал

лошадей, то опять принялась за свой маневр, и опять то же

действие... "Не понимаю, что сегодня с моими лошадьми! отчего они

несут?" - говорил Цеддельман. Шарын злился и ворчал что-то,

упоминая шайтана! Он нисколько не подозревал, что этим шайтаном

была я. Ни Шарыну, ни Цеддельману нельзя было слышать тех

подстреканий, которые я делала их лощадям: первый был глух, а

последний слишком закутан. Наконец, щелкая и цмукая, бранясь и

удивляясь, прыгая и извиваясь, долетели мы все к подъезду

генерала.



Старый Грен принял меня очень ласково. Он был один из тех

прямодушных, снисходительных и вместе строгих людей, которых

служба так полезна государству во всех отношениях. Они

обыкновенно исполняют свои обязанности усердно и в точности;

имеют обширные сведения по своей части, потому что неусыпно

вникают во все, что к ней относится; бывают любимы подчиненными,

потому что исправляют их, наказывают и награждают отечески;

уважаются правительством, потому что служат твердою подпорою всем

его распоряжениям; таков был и старый Грен, и к этим достоинствам

присоединял еще качества радушного хлебосола. "А, здравствуй!

здравствуй, небывалый гость! - говорил он, обнимая меня. - Здоров

ли твой батюшка? не стыдно ли тебе давно не приехать ко мне?..

Петя! Петя, - кричал он сыну, - что у нас завтра на театре?" -

"Опера", - отвечал молодой Грен. "Какая?" - "Мельник". - "Роли

все разобраны?" - "Все". - "Жаль! а я было хотел, чтоб и ты

поступил в нашу труппу", - говорил Грен, обращаясь ко мне с

усмешкою. Я отвечала, что охотно возьму какую-нибудь роль в

комедии. "Ну, вот и прекрасно! Какая пиеса дастся в воскресенье?"

Сын его отвечал, что будут играть Недоросля. "О, тут такое

множество лиц! есть из чего выбрать..." Молодой Грен очень

вежливо предложил мне выбрать себе любую роль: "Я прикажу ее

списать для вас, потому что надобно вытвердить к репетиции". Я

спросила, какую он сам обыкновенно играет? "Кутейкина". Я не

могла не засмеяться, представляя себе этого прекрасного и

статного молодого офицера в дьячковском балахоне и с пучком на

затылке. "Ну так я возьму Правдина". Грен засмеялся в свою

очередь. Возвратясь к Цеддельману, первою заботою было

осведомиться о моем найденыше. Я не узнала его, так он сделался

прелестен после купанья: шерсть его длинная, мягкая, блестящая

была бела, как снег, кроме ушей, которые были темно-бурого цвета;

мордочка остренькая, глаза большие, черные и вдобавок - прелесть

необыкновенная - черные брови. В это время ее только что вынули

из шубы, где она спала завернутая; и как ей было жарко, то она,

чтоб свободнее дышать, разинула свой маленький рот, и розовый

язычок ее вместе с черными глазами, бровями и носиком делал ее

столько очаровательным творением, что я не могла насмотреться, не

могла налюбоваться ею и целый день носила на руках. "Какое ж имя

дадите ей?" - спрашивали меня обе девицы, "Амур, разумеется,

разве можно назвать иначе такую красоту!"



Я провела у Цеддельмана три недели и во все это время была

самым исправным истопником его. Я спала всегда в той же холодной

горнице, которую, по невозможности натопить, перестали совсем

топить; натурально, что после вставания и одевания в таком холоде

я целый день не могла уже согреться и потому целый день

заботилась, чтоб печи были хорошо вытоплены и жарко закрыты.

Последнее обстоятельство было строго запрещено самим

Цеддельманом; ему все казалось слишком тепло, хотя дом его был

самый холодный и даже прославился этим качеством между всеми

другими домами. Доказательством этому служило и то, что жена его

и обе сестры ее ходили с утра до вечера в теплых капотах. Забавно

было видеть, как Цеддельман ходил от одной печи к другой,

прикладывал руку к душнику и с восклицанием: "Ах, боже мой! как

нажарили!!" поспешно закрывал его; а я ходила за ним следом и в

ту ж минуту открывала. Всякий вечер он подтверждал работнику:

топить меньше, и всякое утро этот работник получал от меня на

водку, чтоб топил больше, и, разумеется, просьба и деньги брали

верх над угрозою и приказанием. Цеддельман говорил, что он не

знает, куда деваться от жару, и что совсем не может понять, какой

бес овладел его работником, который, несмотря ни на какие

запрещения, топит его печи не на живот - на смерть.



В продолжение этих трех недель щенок мой немного подрос и

сделался еще красивее; разумеется, он был со мною неразлучно,

исключая когда ездила в театр или к генералу, я отдавала его на

руки одной из женщин Цеддельмана и просила ее, чтоб она не

ласкала его и не кормила без меня. Мне хотелось, чтоб никто

никаких прав не имел на любовь моего Амура и чтоб эта любовь вся

принадлежала одной мне. Впрочем, я брала свои меры, чтоб собачка

моя не нуждалась ни в чьем снисхождении; прежде нежели уехать со

двора, я кормила ее досыта, играла с нею, ласкала и наконец

укладывала на постель, и, когда уже она засыпала, я оставляла ее

на попечение Анисьи.



Вместе с окончанием праздников, святочных игр, танцев,

репетиций и представлений наступило время возвратиться домой.

Назначив день своего отъезда на завтра, я поехала к генералу,

чтоб провесть у него весь этот день. "Зачем ты так скоро хочешь

ехать?" - спросил меня добродушный Грен. "Батюшке будет скучно

так долго не видеть меня". - "Ну, так с богом! против этого

нечего сказать..." Прощаясь со мною, генерал примолвил, что хочет

подарить мне вещь, которая, он знает, будет мне очень драгоценна.

По приказанию его человек принес стальной молоток отличной

работы. "Вот, Александров, - сказал генерал, подавая мне его, -

дарю тебе этот молоток; ты согласишься, что я не мог ничего

дороже этого подарить тебе, когда узнаешь, что он был сделан для

императора Александра..." Я не дала кончить, схватила молоток,

поцеловала и прижала к груди. "Нет слов выразить вам мою

благодарность, генерал, за такой подарок". - "Не хочешь ли

узнать, по какому случаю вещь эта не достигла своего назначения

и, будучи сделана для могущественного монарха, достается теперь

его protege?"(протеже, любимец, тот, кто пользуется

покровительством (франц.).) - "Сделайте одолжение, объясните! Вы

сверх заслуг моих милостивы ко мне, генерал!" - "Ну, так слушай:

государь император располагался осмотреть сам наши заводы; в этих

случаях высокому посетителю показываются обыкновенно все работы,

в действии которых и он берет участие; вот для этого и был сделан

молоток, чтобы государь ударил им несколько раз по раскаленной

полосе железа; после чего кладут на молоток штемпель с означением

времени этого события и хранят уже его на все грядущие времена в

воспоминание и приезда и труда августейшего отца России. Но как

этот молоток вышел не так хорош, каким бы должен быть, то я велел

сделать другой, а этот лежал у меня и вот долежал до того, что

наконец достался в руки человека, которым царь-отец любим

несравненно более, нежели другими". Поблагодарив генерала еще раз

за подарок, за рассказ, радушный прием и отеческую любовь ко мне,

я простилась с ним, надобно думать, навсегда.



Я застала батюшку занятого отправлением почты и, хотя знала,

что он не любил, когда ему мешали в это время, однако не могла

удержаться, чтоб не положить перед ним молоток. Батюшка вздрогнул

от нечаянности и хотел было рассердиться, но, увидя, что это я,

удовольствовался только сказать: "Эх, улан, когда ты будешь

умнее! кстати ли пугать старого отца". - "Мне это и в голову не

приходило, любезный батюшка; напротив, я хотела вас обрадовать.

Знаете ли, какой это молоток?" - "После расскажешь, теперь

некогда мне слушать; поди к сестре..." Я пошла было. "Возьми же

молоток". - "Нет, батюшка, пусть он лежит перед вами! это

драгоценность! вы после узнаете". Батюшка махнул рукою, и я

побежала к сестре с моим Амурчиком, которого тотчас и положила ей

на колена. - "Ах, какая прелесть! что за прекрасная собачка!

Верно, это подарок для меня", - говорила Клеопатра, лаская

очаровательного Амура. "Нет, сестрица, извини! его уже никому и

ни за что не отдам; он поедет со мною в полк". - "Как можно!" -

"Да, непременно". - "Ну, так возьмите же его от меня; нечего и

ласкать то, что не будет моим". - "Да, таки и не советую, я

приревную". - "От вас это не новость; вы всегда хотите

исключительной привязанности". - "А кто ж этого не хочет?.."

Сестра замолчала и немножко надулась; я взяла свою собачку и

отправилась к себе в комнату ждать окончания батюшкиных хлопот.



Выслушав историю молотка, отец взял его к себе и сказал, что

эта вещь слишком драгоценна, чтобы он позволил мне таскать ее

везде с собою, что она останется у него. Нечего делать, надобно

было уступить. Я поглядела еще раз на блестящую, гладко

полированную рукоять, которой назначение сначала было так велико,

и отдала ее в руки отца, говоря, что мне очень приятно видеть его

владетелем этой вещи.



С каждым днем более привязывалась я к моему Амуру. Да и как

было не любить его! Кротость имеет неодолимую власть над нашим

сердцем даже и в безобразном животном; но что же тогда, как самое

доброе, самое верное и вместе самое лучшее из них смотрит вам в

глаза с кроткою покорностью, следит все ваши движения, дышит

только вами, не может ни минуты быть без вас, которое отдаст за

вас жизнь свою. Будьте к нему несправедливы, побейте его

напрасно, жестоко, хоть даже бесчеловечно; оно ложится у ног

ваших, лижет их и, нимало не сердясь на вашу жестокость, ожидает

одного только ласкового взгляда, чтобы кинуться к вам на руки,

обнимать вас лапками, лизать, прыгать. Ах, добрейшее и

несчастнейшее из животных! ты одно только любишь так, как нам

всем велено любить, и одно только ты терпишь более всех от

вопиющей несправедливости людей: имеет ли кто подозрение, что в

пищу его положен яд, дают эту пищу собаке съесть, чтоб в том

увериться!.. Состарелась собака при доме своего хозяина, служа

ему, как назначила ей природа, он меняет ее на молодую. А что

сделает тот, кто ее выменяет? убьет, разумеется, для кожи! Худо

ловит борзая: повесить ее! За что ж все это, за что? Бедственная

участь собаки вошла даже в пословицу, хотя из всех животных она

одна только любит человека. Лошадь, благородное животное,

расшибет лоб своему всаднику весьма равнодушно; кошка выцарапает

глаза; бык поднимет при случае на рога, как бы их ни кормили, как

бы ни ласкали. Один только беспримерный друг человека собака за

черствый кусок хлеба остается ему и верна, и привержена по

смерть. Случалось иногда, по безумию, мне самой непонятному,

наказывать моего кроткого, незлобивого Амура. Бедняжечка! как он

вился около ног моих, ложился, ползал и наконец садился на задние

лапки, смотря на меня своими прекрасными черными глазами с таким

выражением покорности и печали, что я почти со слезами укоряла

себя в несправедливости; я брала его на колени, гладила,

целовала, и он в ту ж минуту начинал опять играть. Никогда ни на

одну минуту не разлучалась я с моим Амуром. Где б я ни была, он

всегда или лежал подле меня на полу, или сидел на окне, на стуле,

на диване, но непременно подле меня и непременно на чем-нибудь

мне принадлежащем, например на платке, перчатках или же на

шинели. Без этого он не был покоен.



Однажды на рассветен выпустила его из горницы и дожидалась,

пока он опять попросится в комнату; но прошло четверть часа, его

нет. Я этим очень обеспокоилась и пошла искать его по двору: нет

нигде! звала - нет! Смертельно испугавшись, послала человека

искать его по улицам; целый час прошел в мучительном ожидании и

тщетных поисках. Наконец собачка моя пришла и села за воротами.

Услышав лай ее, я выглянула в окно и не могла не рассмеяться,

увидев, что она, как большая, подняла мордочку кверху и завыла.

Но я дорого заплатила за этот смех! Сердце мое и теперь

обливается кровью при воспоминании этого воя! это было

предчувствие... Я взяла беглеца моего в горницу и, видя, что он

весь мокр от росы, положила его на подушку и закрыла своим

архалухом; он тотчас заснул; Но увы! не спала его злая участь.

Через час я оделась и хотела, по обыкновению, идти гулять. Что-то

говорило мне, чтоб я шла одна... Но когда ж мы слушаем тайных

предостережений! они так тихи, так кротки... Я сняла архалух с

спящей собачки: "Пойдем гулять, Амур!" Амур вскочил и запрыгал.

Мы пошли; он бежал передо мною.



Через час я уже несла его на руках, бледная, трепеща всеми

членами. Он еще дышал; но как!! Дух проходил в две широкие раны,

сделанные зубами чудовищной собаки. Амур умер на руках моих... С

того времени мне часто случалось и танцевать всю ночь, и смеяться

много, но истинного веселия никогда уже не было в душе моей: оно

легло в могилу моего Амура... Многие найдут это странным; может

быть, и хуже, нежели странным... как бы то ни было, но смерть

моего маленького друга выжимает невольные слезы из глаз моих

среди самых веселых собраний. Я не могу забыть его!..



Сегодня я уезжаю. Батюшка, прощаясь со мною, сказал: "Не

пора ли оставить меч? я стар; мне нужен покой и замена в

хозяйстве; подумай об этом". Я испугалась такого предложения!..

Мне казалось, что вовсе не надобно никогда оставлять меча; а

особливо в мои лета, - что я буду делать дома! Так рано осудить

себя на монотонные занятия хозяйства! Но отец хочет этого!.. Его

старость!.. Ах! нечего делать. Надобно сказать всему прости!.. и

светлому мечу, и доброму коню... друзьям!.. веселой жизни!..

ученью, парадам, конному строю!.. скачке, рубке... всему, всему

конец!.. Все затихнет, как не бывало, и одни только незабвенные

воспоминания будут сопровождать меня на дикие берега Камы; в те

места, где цвело детство мое; где я обдумывала необыкновенный

план свой!!



Минувшее счастие!.. слава!.. опасности!.. шум!.. блеск!..

жизнь, кипящая деятельностию!.. прощайте!

_________________
Любовь изменила только твоё обаяние… у меня она изменила душу. Г. Сенкевич «Камо грядеши?»