|
Анна Снаткина. Горький шоколад
Две ассистентки стоят в курилке и шушукаются. Глаза так и светятся жадным любопытством. Я знаю, что говорят обо мне. Обсуждают мой роман с Безруковым. Украдкой поглядывают на меня, хихикают, жуют шоколад…
Чувствую, как потеют ладони и учащается пульс. Шоколад. Мне нужен шоколад. Я уже забыла его вкус, но сейчас мне просто необходимо что-нибудь сладкое. Хоть кусочек. Просто чтобы успокоиться.
Мое детство пришлось на начало девяностых. Время было суровое, тяжелое. Это сейчас дети покупают что хотят. А тогда даже «Сникерсы» в дефиците были.
До перестройки мои родители были вполне успешными «технарями» — оба закончили МАИ. Папа принимал участие в проектировании космического аппарата «Буран». А после того, как развалился Союз, научную работу стали сворачивать и платить копейки, ему вместе с мамой пришлось торговать на рынке. По двенадцать-четырнадцать часов они стояли на улице. Дождь, снег, мороз — все равно. Надо было как-то выживать.
Еще папа устроился подрабатывать охранником в гостиницу. Мама страшно переживала — и даже не потому, что он авиационный конструктор, а работает в охране. Гостиница находилась рядом с Речным вокзалом, и папа, чтобы не
тратиться на метро и автобус, зимой переходил канал прямо по льду, а мама сидела у телефона, ждала его звонка: дошел или нет?
В общем, жили мы тогда как вся страна: бедно и трудно. Но очень дружно. Родители сумели не озлобиться, не разочароваться. Я всегда твердо знала: главное для папы с мамой не деньги, не работа, а дети — я и сестра Маша. Пока была маленькой, папа буквально с рук меня не спускал. Я была очень смешливая: достаточно было палец показать — сразу начинала хохотать. Но при этом требовала постоянного внимания. Только от меня отходили, тут же включала сирену, орала как резаная. Папа меня купал, читал сказки Пушкина каждый вечер, на футбол с собой брал… А зимой мы с ним делали домики: ходили по снегу и отпечатками следов рисовали кривобокие строения с печными
трубами. Потом по дороге домой придумывали, кто в этих домиках живет.
В нашей реальной жизни с жильем были проблемы. До того как родители купили отдельную квартиру, мы ютились в бабушкиной смежной «трешке». В одной комнате — мама, папа и я, в другой — мамин брат с семьей, в третьей — бабушка с дедушкой. Взрослым в такой тесноте приходилось тяжело. А я и не представляла, что можно жить по-другому. Мне, конечно, хотелось иметь свой уголок — все красиво расставить. Но места не было, и игрушки хранились в большой коробке под кроватью. Я их вытаскивала, играла, а потом убирала обратно. О том, что у меня когда-нибудь будет своя комната, даже не мечтала.
Когда я пошла в первый класс, мне купили письменный стол. Но в личном пользовании он был недолго — вскоре родилась сестра Маша. На этом столе ее пеленали, на нем же ночью она спала. Маленький ребенок в доме — это всегда неудобства, бессонные ночи, детский плач. «Надо срочно разъезжаться с родней, — сказал папа. — Иначе станем врагами».
Как большинство советских граждан, мама и папа много лет стояли в очереди на получение квартиры. Но когда эта самая очередь наконец подошла, оказалось, что бесплатного жилья нам теперь не видать — перестройка, рыночная экономика и все такое. За квадратные метры надо платить: первый взнос, потом второй, третий… Родители заняли денег и как-то выкрутились. Хотя пришлось им очень тяжело. Все-таки замечательные они у меня!
И сестра Машуня тоже замечательная. Я ее полюбила еще до того, как она появилась на свет. Отчаянно надеялась, что будет девочка, и заявляла маме открытым текстом: «Если родится братик, выброшу его в окно с седьмого этажа».
Иногда Маша меня даже мамой называла. Почти все дети присматривают за младшими, но я с Машуней прошла настоящий «курс молодого бойца». Помню, когда ее в первый раз оставили на меня, я чуть с ума не сошла от страха. Мне семь, она грудничок, а маме надо срочно ехать по делам. И вот мама стоит в дверях, Маша лежит в своей кроватке, а я жмусь к шкафу и рыдаю в три ручья.
— Ну чего ты плачешь, доченька, я же скоро вернусь, — успокаивает мама. Держится за дверную ручку, а у самой сердце разрывается — ведь двое маленьких детей остаются одни. Когда за ней начала закрываться дверь, мне вдруг показалось, что это навечно: мама никогда не вернется! Сколько лет прошло, а я все помню, с каким отчаянием кинулась за ней:
— Мама, мама, подожди! А если она плакать начнет?
— Ну, дашь ей соску.
— Да какую соску, я к ней подходить боюсь!
Но глаза боятся, а руки делают. С того дня я стала кормить Машу, укладывать спать, стирать пеленки… Потом мне разрешили гулять с ней во дворе. Ходить ее учила. Первое время я страшно гордилась: девчонки в салки играют, а я степенно прохаживаюсь по двору с ребенком. Прямо как взрослая. Правда, потом все это начало мне
надоедать, но деваться было некуда. Я с пеленок знала, что есть такое слово «надо».
В этом слове вся суть актерской профессии. Надо — и ты четыре часа сидишь в ожидании своей сцены. Надо — не спишь по двое суток, замазываешь синяки под глазами, глотаешь болеутоляющие, отменяешь свидания и идешь в кадр. Не важно, насколько тебе плохо. Иногда готова губы кусать, чтобы не расплакаться, но надо смеяться — и ты смеешься! Потому что — «надо».
Актрисой я решила стать во втором классе, после того как увидела Уитни Хьюстон в фильме «Телохранитель». Тогда мне актерская жизнь казалась нескончаемым праздником: роскошные наряды, свет софитов, поклонники… Я и представить не могла, насколько это жесткая профессия.
счастью, я с детства умею справляться с трудностями, преодолевать усталость, страх, боль. В секции спортивной гимнастики, куда родители отдали меня в четырехлетнем возрасте, этому учат быстро. Дома я никому проходу не давала, была ребенком боевым и «доставучим». Могла запустить чем-нибудь, если что-то не по мне. Но в спорте мои капризы никого не интересовали. Истерику не закатишь, в стенку снарядами — конем, брусьями — не покидаешься. А будешь выделываться — получишь от тренера прыгалками. Если кто-то начинал плакать, громко при всех объявлялось, что он не справился, и его выгоняли из зала. Это было так унизительно. Поэтому, даже когда срывалась с бревна или оно оказывалось между ног — это, поверьте, очень больно, — старалась терпеть, не плакать. Отходила в сторонку, дышала глубоко — это помогает успокоиться — и продолжала тренировку. Но, тем не менее, заниматься в секции мне нравилось, может, потому, что с самого начала все легко давалось. Я первая научилась делать фляки и сальто, первая села на шпагат… Трудностей не боялась, был, скорее, азарт: хотелось быть лучшей.
Правда, поначалу проверку на прочность я провалила. Это были первые в моей жизни спортивные сборы, и я оказалась на них самой маленькой. А девочки в спортшколе попадаются разные. Есть нормальные, а есть такие, что кровь из тебя готовы выпить. Вот эти-то и начали надо мной издеваться: то подай, это принеси… Устроили натуральную дедовщину. Такое и взрослому человеку трудно выдержать, а мне было всего шесть лет! Поэтому я дотерпела до родительского дня, когда приехала мама, и со слезами упросила забрать
меня. Уезжая домой, испытывала одновременно и облегчение, и некоторый стыд. Получалось, что я отступила, что противные девчонки вышли победительницами.
— Теперь понимаешь, как важно уметь постоять за себя? — спросила мама, усаживая меня в автобус.
Она была права. В спорте вообще нет места слабости: либо обрастаешь толстой шкурой, либо уходишь в слезах. Я выбрала первое. И довольно скоро превратилась в настоящую пацанку: непробиваемую, с крепкими кулаками. Моей любимой игрушкой был зеленый пластмассовый автомат, который жутко тарахтел, если нажать на кнопочку. Несуразная советская игрушка, но я предпочитала его бесчисленным розовеньким Барби, которых покупали сестре. Не умела я играть с куклами. То руку Кену оторву,
то Барби голову набок сверну… Маша ужасно расстраивалась:
— Опять ты куклу сломала!
— Маш, ну где сломала-то? Смотри, сейчас я эту ногу оторванную на место руки прикручу. Весело же!
А ей — как ножом по сердцу.
Единственной куклой, которую я любила, был здоровенный пластиковый пупс в коляске. Брала его на руки и представляла, что я — мама, а он — мой сыночек. Но и с ним бывала сурова. Если мне казалось, что «сыночек» провинился, я без колебаний выдирала ему ногу. Мама закатывала глаза, когда я объясняла: «Плохо себя вел — вот и остался без ноги».
Понятное дело, что с такой оторвой предпочитали дружить не благовоспитанные девочки, а мальчишки. Причем из тех, что в школе сидят на последней парте. Учились мои друзья из рук вон плохо, вели себя не лучше. А я — спортсменка, хорошистка, ни одной тройки… Но мне нравилось сидеть с ними «на камчатке», это считалось очень круто. Такой школьный VIP-зал, подальше от учителей. Компашка была та еще: Леня в неизменных штанах-трубах, худенький Рушан и мастер подначек Паша. Эти трое все время меня доставали. Сидим на уроке, Паша дергает меня за волосы и шепчет: «Анька, ну Анька! А слабо мне в челюсть дать?»
Это мне-то слабо?! Развернулась да и врезала ему как следует. Он рухнул назад вместе со стулом. Все зааплодировали. Это были мои первые в жизни аплодисменты. У девочек такое поведение вызывало ужас, а мальчишки уважали. На меня можно было рассчитывать в драке, я умела хранить секреты и никогда никого не закладывала. В общем, была для ребят «своим парнем». Поэтому когда 8 Марта ко мне домой пришел мальчик Вова с цветами, я была в шоке. Утро воскресенья, я брожу по квартире с пылесосом и тряпкой — у меня уборка. И вдруг Вова. Лицо смущенное, в руках букет роз. Я тут же стала цветом как наш темно-бордовый пылесос.
«Чтоб ему провалиться, — думаю. — При родителях! С цветами! Вот ведь ужас!»
И правда, чего этому Вове было надо? Одевалась я как пацан, стриглась коротко — от девочки во мне только лицо и было. В общем, стою столбом, пылесос обнимаю. «Проходи, Вова, — едва сдерживая улыбку, говорит мама. — Аня, возьми у молодого человека цветы и проводи к столу. Сейчас чай пить будем».
За чаем я молчала как убитая. Ни слова из себя не смогла выдавить: ни тебе «спасибо», ни «до свидания»… Не привыкла я к такому обращению. Цветы, свидания, прогулки за ручку считала бессмысленной девчоночьей чепухой, которая мне совершенно ни к чему. Я гордилась своими накачанными мускулами и тем, что могу любому «дать в зубы». Совершенно не ощущала себя девушкой и нисколько не страдала по этому поводу.
Тогда вся страна смотрела сериалы: «Рабыню Изауру», «Санта-Барбару», «Просто Марию». Я тоже сидела перед телевизором и недоумевала: что за странные женщины, почему они себя не защищают? Глупенькие, слабенькие, наивные — и что только мужчины в таких находят?
Ближе к десятому классу все мы стали строить планы. Кто-то собирался пойти
в юридический, кому-то светило только ПТУ, а я точно знала, что стану актрисой. Среди моих брутальных друзей это вызывало смех:
— Ань, да ты себя ведешь просто как мужик! Куда тебе в актрисы?
Но меня так легко с места не сдвинешь. «Нашу песню не задушишь, не убьешь».
— Зато все трюки смогу без дублеров выполнять.
Узнав, что я собираюсь поступать в театральный, родители расстроились. Им-то хотелось, чтобы я пошла в МАИ, продолжила династию. Но отговаривать не стали — знали, что бесполезно. В шестнадцать лет я была упертая как танк. «Поступать придется самой, на бюджетное отделение, — сказал папа. — Извини, мы тебе помочь не сможем».
В Школу-студию МХАТ конкурс был сто пятьдесят человек на место, во ВГИК — двести. Но я видела перед собой цель, и мне было море по колено. Почему-то была уверена в том, что примут. Тем не менее, каждый раз, когда видела свою фамилию в списке тех, кто прошел на следующий тур, испытывала дикий восторг.
Во время вступительных экзаменов я познакомилась с молодым человеком по имени Дмитрий. Любимой забавой студентов-выпускников было красоваться перед поступающими. Прямо как в фильме «Приходите завтра». Мы стоим у входа — толпа девчонок. И почему-то из всего цветника Дмитрий выбрал меня: подошел, пожелал удачи, посоветовал успокоиться и расслабиться… Мне он показался настоящим актером — взрослым, умным, состоявшимся. Я заглядывала ему в рот, смотрела как на бога. Ему такое отношение откровенно льстило, мы стали встречаться.
Никакой особой любви с моей стороны там не было. Я только что стала студенткой ВГИКа, и все мои эмоции уходили на учебу. Дмитрий помогал мне с этюдами, но ему, взрослому парню, этого было мало. А я вскоре поняла, что Дима парень, конечно, симпатичный и неглупый, но ужасно ленивый. Профессия была для него только средством потусоваться в хорошей компании. Когда тусовок не было, он самозабвенно бездельничал. Я не понимала, как можно так бездарно прожигать время, — мне-то не хватало часов в сутках! Моя бешеная энергия Диму явно утомляла, и очень скоро наши дорожки разошлись навсегда. Я не переживала — в моей жизни появился человек, который тогда значил для меня больше, чем все мужчины мира, вместе взятые.
Виталий Мефодьевич Соломин взял наш курс после смерти Анатолия Ромашина. Первым делом он «почистил» группу. Не пощадил даже тех, кто учился на коммерческой основе и потому считал себя «неприкасаемым». Студенты вылетали, что называется, со свистом. Соломин был настроен сделать из нас настоящих артистов. Он сквозь пальцы смотрел на трояк по русскому языку, но на занятиях по актерскому мастерству спуску не давал.
Я каждое утро ехала в институт и, как молитву, повторяла про себя: «Лишь бы не выгнал, лишь бы не выгнал...»
Я видела лица тех, кому объявляли, что они отчислены. Кто-то плакал, кто-то молча разворачивался и уходил. Кто-то умолял оставить как вольного слушателя. А одна девушка в ответ на просьбу сдать студенческий билет подкралась к преподавателю сзади и ударила по голове бутылкой. Про нее потом говорили, что она немножко не в себе. Может быть. Но кто бы на ее месте не спятил?
Весь наш курс был массово влюблен в Соломина. Не как в мужчину — хотя тут я могу говорить только за себя — как в мэтра, в явление, в нечто уникальное и выдающееся. Мы соперничали за его внимание. Постоянно дежурили у дверей кабинета, вылавливали в коридоре, старались лишний раз попасться на глаза. Он к нашей влюбленности относился снисходительно и мудро. Раз в месяц выделял два часа и беседовал с каждым по отдельности. Мягко, доходчиво, очень бережно объяснял, чего нам не хватает, на что следует обратить внимание.
Но я весь первый курс была в полной прострации. Вроде делаю, как требуют
педагоги. Выкладываюсь на сто процентов. Постоянно тяну руку, имею в запасе десять этюдов. А мной все недовольны: «Аня, ты опять делаешь совершенно не то».
Я очень старалась и много работала — приезжала в институт в восемь утра, уходила за полночь… И не могла понять, чего от меня добиваются. Мне все время казалось, что педагоги хотят меня сломать, переделать. «На сцене и в кадре должна быть женщина, — говорили они, — а не качок с мужской походкой».
Понимание пришло как-то внезапно, словно лампочка в голове зажглась. К концу первого курса мне вдруг стало интересно: а каково это — ощущать себя женщиной?
— Мама, я созрела. Идем покупать мне туфли.
Приехали в магазин, я медленно иду вдоль полок и думаю: «Если уж ходить на каблуках, то на самых высоких».
И беру туфли с острыми носами и десятисантиметровыми шпильками.
— Аня, ты уверена, что сможешь в этом передвигаться? — ужаснулась мама.
А я так бодро отвечаю:
— Да какие проблемы!
Влезла я в эти шикарные туфли и, проклиная все на свете, начала прохаживаться перед зеркалом. Ноги болят, спину ломит… Два раза подвернула ногу, но потом как-то приспособилась. Пригодилась все-таки спортивная подготовка.
Дальше — больше. Я практически перестала носить спортивные штаны и
кроссовки. Научилась пользоваться косметикой. И в какой-то момент почувствовала, что меняюсь не только внешне, но и внутренне. В восемнадцать лет во мне наконец проснулась женщина.
…Дверь гримерной надежно отгораживает меня от шушукающихся девушек. С облегчением сбрасываю тесные туфли и натягиваю шерстяные носки. Переодеваюсь в уютный махровый халат, туго затягиваю пояс. Вид совершенно домашний, но на студии этим никого не удивишь. Мы работаем по шестнадцать часов в сутки и в перерыве между съемками разгуливаем по коридорам в чем попало — лишь бы было тепло и удобно. После бессонной ночи глаза слипаются, хочется выпить кофе и съесть маленькую плитку шоколада. Надо только встать с дивана, но у меня просто нет на это сил.
…С Андреем меня познакомил приятель. Звонит как-то и говорит:
— Давай встретимся, поболтаем.
Парень забавный, веселый, почему же не поболтать?
— Только, — говорит, — я с другом приеду.
Спускаюсь к подъезду, сажусь на лавочку и вижу, как во двор въезжает сверкающая красная иномарка. На пассажирском сиденье мой знакомый, за рулем темноволосый парень, на вид лет тридцати. Движения уверенные, лицо мужественное… Я протягиваю руку и вижу, как его лицо расплывается в улыбке. Так всю нашу первую встречу Андрей и смотрел на меня, непрерывно улыбаясь.
Он мне сразу понравился. И поэтому я стала его дразнить:
— А почему это у вас машина красная? Мне кажется, это женский цвет…
Он смутился:
— Ну, не знаю… Мне нравится…
— А мне нет!
— Хотите, я ее перекрашу?
На этой «женской» машине Андрей подвез меня до магазина — я хотела купить домой какую-то мелочь. А на обратном пути забыла в салоне его машины свои солнцезащитные очки. Женщины часто так делают — оставляют что-то у мужчины, чтобы иметь повод встретиться еще раз. Вполне простительная хитрость, но мне она не понадобилась. Я свои очки забыла совершенно случайно.
Конечно, он позвонил. Мы договорились встретиться у метро. Поднимаясь на эскалаторе, я думала: «Неужели сейчас все закончится?» Никакого опыта общения со взрослыми мужчинами у меня не было. Я нервничала, боялась ляпнуть что-нибудь не то… Но когда Андрей спросил, не хочу ли я где-нибудь перекусить, инстинктивно ответила: «Даже не знаю. У меня кое-какие дела… Но для тебя я, наверно, смогу выкроить пару часов».
Мы разговаривали о каких-то обычных вещах: моей учебе, его работе, кажется, даже о погоде. Обменивались информацией, но главный диалог велся глазами, жестами, осторожными прикосновениями. Болтали о всяких мелочах, а на самом деле договаривались о нашем будущем. С того дня все закрутилось как пурга. Мы стали видеться постоянно, и очень скоро я уже не представляла своей жизни без Андрея.
Я была неопытной молоденькой девушкой, а он — взрослым состоявшимся мужчиной. Так что в нашей паре он был ведущим, а я — ведомой. Состояние для меня непривычное, но очень приятное. Единственное, чему я не уступала, — желанию Андрея жить вместе. Он почти сразу предложил переехать к нему, но я, хоть и была влюблена до беспамятства, понимала: у меня просто не хватит сил и на учебу, и на семейную жизнь. Андрей не настаивал, не давил. И я была ему за это благодарна.
Ему со мной было непросто. Я постоянно влипала в разные истории. В самом начале нашего романа угодила в серьезную аварию, только-только получив права. Машина у меня была
старая, и я к тому же понятия не имела, как с ней обращаться. Даже не догадывалась, что летом надо ездить на летней резине, а зимой — на зимней. Но машинку свою я очень любила, так как она была куплена на первые гонорары от съемок в кино. И вот однажды после встречи мы разъезжаемся по домам — я впереди на своей развалюшке, Андрей за мной. Выезжаю на перекресток, меня подрезают, я резко выворачиваю руль и оказываюсь на встречке. И вижу, как прямо мне в лоб несется черная «ауди». Я резко дергаю руль, чтобы вернуться на свою полосу, машину заносит на асфальте, потому что у меня была шипованная резина, и я улетаю в кювет. Перевернулась раз пять и врезалась в дерево. В машине, естественно, никаких подушек безопасности, я даже была не пристегнута. Что чувствовал Андрей, видя, как я кувыркаюсь в своей
жестянке, даже представить страшно. Он-то и вытащил меня из машины через разбитое боковое стекло. Но я этого не помню — была без сознания.
Приехавшие гаишники увидели машину, похожую на смятую банку из-под пива, и первым делом спросили, куда положили пострадавшего водителя. Когда Андрей предъявил меня — целую, без единой царапины, — они не поверили, что я сидела за рулем. Отделалась действительно легко — шок и сотрясение мозга. Но очень переживала из-за разбитой машины. «Ты с ума сошла — расстраиваться из-за этого хлама? Хочешь, я тебе десять таких пригоню?» — сказал Андрей.
…Через четыре дня у меня под окнами уже стояла новенькая синяя «мазда». На ней я ездила в институт, на ней же моталась по городу, развозя свои фотографии по киностудиям. Андрей все удивлялся: «Зачем ты это делаешь? Разве к вам не приходят с «Мосфильма»?»
Приходить-то приходят, но не факт, что выберут тебя. Виталий Соломин нам часто говорил: «То, что вы получаете в институте, — это всего лишь профессиональная база. Как вы будете ею распоряжаться — зависит от вас».
И я рассовывала свои фотографии всюду, куда могла попасть. Пробиваться в кино — это как спорт: если долго мучиться, что-нибудь получится. Так и вышло: на втором курсе пригласили на пробы в «Московскую сагу». До этого у меня в активе был только рекламный ролик сока. Я там изображала такого классического ботана — девочку в очках. А тут настоящие декорации — спальня Берии, костюм, партнер… Пока сидела на гриме, подумала: «Надо бы
обсудить с режиссером свое видение этой сцены».
И ведь обсудила! Набралась смелости! На пробах сыграла хорошо, хотя не без помощи партнера. Уж очень противно он стал ко мне приставать. Это помогло.
И вот звонят мне домой и говорят, что роль моя:
— Приезжайте забирать сценарий и подписывать контракт.
— Сценарий, — говорю, — заберу с удовольствием. А вот подписывать сразу ничего не буду, мне нужно подробней ознакомиться с документом.
Продюсер от такой наглости слегка обалдел.
«Московская сага» стала моим входным билетом в кино. На ней я впервые пересеклась с Сергеем Безруковым. Правда, только по телефону, когда сын Сталина позвонил Берии и железным голосом сказал: «Отпусти Елку».
Тогда я и представить не могла, как изменится моя жизнь после этой небольшой роли.
…Опять ноет нога. Боль, как навязчивый поклонник из прошлого, всегда напоминает о себе в самый неподходящий момент. Пять лет назад все началось с такой же безобидной боли. В тот раз я не придала ей значения — спортсмены не болеют. Ну подумаешь, застудила нерв, бывает. Не пропускать же из-за такой ерунды занятия по фехтованию.
Пришла на первую пару в мой родной ВГИК. Начались занятия, но учебный бой не продлился и трех минут —
потемнело в глазах от дикой боли. Показалось, что меня и впрямь полоснули клинком. С трудом добралась до дома, родители вызвали «скорую». Потом вторую. Третью... Врачи кололи обезболивающие лекарства, но они не помогали. Я буквально выла от боли в спине и ногах, когда спустя сутки четвертая по счету бригада погрузила меня в машину и повезла в Боткинскую больницу.
Я понимала, что происходит что-то серьезное. Впервые в жизни увидела, как растерялись мои родители.
В Боткинской я ненадолго пришла в себя, наверно, от ужасного больничного запаха, который там стоял. Мы с папой сидели в приемном отделении, я — полулежа у него на коленях. Боль была такая, что не могла сдержать стонов. Врач приемного отделения даже не попытался выяснить, что со мной. Только рявкнул: «Что ты орешь? Кроме тебя тут и другие люди есть!»
На следующий день Андрей договорился о переводе в госпиталь имени Вишневского. Там меня сразу же положили в реанимацию.
Это был ад. Я практически не чувствовала ног. Пять дней на уколах, на обезболивающих, пелена перед глазами и ощущение, что это никогда не закончится. А потом меня перевели в отдельную палату. Андрей сидел со мной ночи напролет, держал за руку. В палате всегда были свежие цветы, появился даже телевизор. Вот только смотреть его не хотелось. Хотелось кричать, но я старалась держать себя в руках. Поэтому на все вопросы «как ты себя чувствуешь?» сипела посиневшими губами:
— Ничего. Нормально.
Мама с папой безумно переживали. Но твердили:
— Все бывает, все болеем. Держись, прорвемся.
И я понимала, что вот они, мои самые близкие люди: папа, мама, сестра и Андрей. Они — моя опора в буквальном смысле этого слова.
Когда я почувствовала себя лучше, потребовала, чтобы мне принесли учебники. Андрей не поверил своим ушам:
— Учебники? Ты в своем уме?
— У меня сессия через месяц. Не сдам — выгонят.
Наверно, он хотел сказать, что я не того боюсь. Что по сравнению с болезнью отчисление — чепуха. Но не сказал, и это было самое мудрое решение с его стороны. Я не свалилась в депрессию, не начала жалеть себя. А ведь диагноз звучал страшновато: позвоночная грыжа, задет центральный позвоночный нерв.
— И что со мной будет? — допытывалась я у врачей.
— Вырезать грыжу — дело нехитрое, — отвечали мне. — Но через полгода у тебя может появиться еще одна, а может быть, несколько грыж. А поскольку это центральная нервная система, у тебя все шансы остаться инвалидом: парализует — и все.
Вот это перспектива…
— Мы медикаментозно снимем отек, нерв перестанет давить на ноги, и ты
сможешь как-то передвигаться. Но насчет операции все равно надо решать быстрее.
На семейном совете с участием Андрея мы решили не делать операцию. С трудом нашли врача, который сказал, что можно попробовать обойтись без хирургического вмешательства. Валентина Николаевна Кремлева из 10-й реабилитационной больницы взялась поставить меня на ноги без скальпеля. «Будет больно и тяжело, — предупредила она. — Не меньше года в корсете, мануальная терапия и баночный массаж. Готова?»
Она еще спрашивала! Да я на что угодно была готова, лишь бы вернуться к занятиям и работе. Слава богу, болезнь пришлась на перерыв в съемках «Московской саги». Но их вот-вот должны были возобновить, и я рвалась на площадку.
Через три недели после реанимации я начала курс лечения и вернулась в институт. Сидеть не могла, поэтому на лекциях стояла. В туалет тоже ходила стоя. О том, чтобы самой водить машину, не было и речи. Поэтому Андрей нанял для меня водителя. По утрам я заковывалась в корсет, укладывалась на заднее сиденье и всю дорогу до института опять повторяла как заклинание:
— Лишь бы не выгнали, лишь бы не выгнали.
— Да никто тебя не выгонит! — не выдержал как-то Андрей. — Все видят, как ты пашешь даже больная.
Но я все равно переживала, и Андрей придумал новую терапию. Он решил показать мне мир. Дождался, пока врачи разрешат летать на самолете, и вывез на Сейшельские острова. Там, вдали от посторонних глаз, я впервые за много месяцев сняла корсет. Лежала, уткнувшись носом в горячий белый песок, подставляя свое измученное тело солнечным лучам.
Я никогда не знала заранее, куда мы летим. Андрюша просто звонил и говорил:
— Привет, захвати на съемку чемодан, завтра вечером улетаем.
— Ну ты хоть скажи, какую одежду с собой брать?
— Тебе надо знать одно — там жарко.
…Лечение постепенно начало давать результаты. Я вернулась на съемочные площадки «Московской саги» и телевизионного фильма «Участок» — там никто и не знал, что у меня серьезная травма. В гримерке потихоньку, как черепаха из панциря, вылезала из корсета, надевала костюм и шла сниматься. Потом снова заковывалась в свою ортопедическую сбрую и ехала в институт.
В общем, жизнь налаживалась. И тут, по закону подлости, я опять нашла приключения на свою голову. Причем не только на свою, но и на голову Андрея. Началось все со статьи в каком-то женском журнале. Я вычитала, что если провести в индийском аюрведическом отеле две недели, то помолодеешь на десять лет. Не то чтобы мне хотелось выглядеть на четырнадцать… Но подумала, что здоровье мое там восстановится быстрее.
Купили мы путевки, погрузились в самолет. Летели радостные, но когда спустились с трапа, испытали шок. Кругом грязь, нищета, дети голодные
бегают.
В отеле и того веселее. Сидим на земле, а напротив какой-то странный чудак в балахоне, головой качает и заунывно тянет: «Ай-яй-яй-яй». Вот тебе и вся аюрведа. Потом нас зачем-то потащили на не очень чистый пляж, начали песком натирать. Я думала — сотрут кожу до костей. Терпела-терпела, а потом как закричу:
— Да перестаньте наконец, больно же!
А мне в ответ:
— О’кей.
Следующие четыре дня меня поливали молоком. Надоело ужасно.
— Ну а когда сама аюрведа-то начнется? — спрашиваю. — Сколько уже можно тянуть? У меня все лицо обгорело!
Мне опять:
— О’кей, о’кей.
И намазывают лицо какой-то вонючей грязью — даже думать не хочется, из чего она сделана. Лицо распухло, кожа горит огнем.
— Вы же меня изуродуете! Сделайте что-нибудь другое!
В ответ опять:
— О’кей.
И кладут мне на щеки кусочки свежего огурца. Ну спасибо! Такую аюрведу я на своей московской кухне могу сделать.
Даже в океане искупаться мы не смогли — отель ухитрились построить в таком месте, где нет ни волнорезов, ни насыпи, зато волны высотой с трехэтажный дом. Нашли речушку, так нам тут же сказали, что в ней не то что купаться, в нее палец окунать нельзя — сразу подхватишь какую-нибудь экзотическую инфекцию.
Последней каплей стал ресторан при гостинице. Мы там очень сильно отравились. С тех пор как вижу рекламные проспекты про «изумительную страну с уникальной культурой и древнейшими традициями омоложения», хочется кричать: «Не верьте! Хорошо, если живы останетесь!»
Говорят, чтобы хорошо узнать человека, надо с ним пуд соли съесть. Нам с Андреем за время, проведенное вместе, столько всего пришлось пережить — на целых три пуда потянет. Мы видели, как распадаются пары, и думали: с нами такого никогда не случится. Ведь почему люди расстаются? Привычка, ревность, недоверие. Но у нас-то все по-другому! Нет такой проблемы, с которой мы не могли бы справиться вместе.
Но мы полагаем, а Господь Бог располагает. Иногда любовь, способная пережить любое несчастье, не выдерживает обыкновенного благополучия.
Сериал «Обреченная стать звездой» стал в каком-то смысле водоразделом. Наши отношения с Андреем разделились на «до» и «после». Поначалу он радовался вместе со мной, интересовался съемками. Но когда я стала приезжать со съемок в полвторого ночи, появилось недовольство:
— Что это за работа такая? Какие-то ночные съемки… Зачем тебе все это нужно? Ты бы лучше подумала о том,
что пора создавать семью!
— А как же твои слова: «Анечка, добивайся, иди вперед, я тебя всегда буду поддерживать»? — отбивалась я. — Тебе ведь нравилось, что я такая целеустремленная.
Но он меня словно не слышал:
— Может, тебе денег не хватает?
— Да не в этом дело! Я же не за деньги работаю. Ты прекрасно знаешь, что я со второго класса мечтала стать актрисой. Без профессии это буду уже не я. Кино — вся моя жизнь!
Наверное, не стоило ему этого говорить. Нужно было смолчать, по-женски схитрить, успокоить. Но врать самой себе не имело смысла. В глубине души я знала, что на данном этапе жизни профессия для меня важнее.
К тому времени, когда я начала сниматься в «Участке», ко всем нашим проблемам добавилась ревность. И уже не столько к работе, сколько к моим партнерам. В какой-то степени Андрея можно понять: я постоянно пропадала на съемках, все мои мысли были там. Я все время говорила о том, какой у меня потрясающий партнер — Сережа Безруков.
Наше знакомство с Безруковым началось с того, что я его чуть не покалечила. По сценарию я варю борщ, а он, деревенский участковый, мне помогает. Играть особенно не пришлось: я совершенно не умею готовить. Сырая картошка оказалась к тому же очень скользкой. Я ее рублю огромным ножом, Сергей придерживает картофелину, и тут нож соскальзывает! Я в ужасе — чуть не отрезала Безрукову полпальца!
На съемках у нас сложилась веселая компания. Моему Андрею все это очень не нравилось. Иногда он ждал в машине, пока закончатся съемки, и каждый раз изумлялся:
— Как можно по десять дублей повторять одно и то же? Ни сесть, ни отдохнуть — адский труд.
— Это моя работа и моя жизнь.
— Ну и зачем тебе такая жизнь? Что тебя здесь держит? А может быть, кто?
Если с долгими съемками Андрей, наверно, со временем смирился бы, то к тому, что жизнь актрисы — это еще известность и публичность, он оказался совершенно не готов. Как только я стала получать главные роли, тут же нашлись «доброжелатели», которые на каждом углу объясняли, как эти роли мне достаются. Снаткина снимается с
Безруковым — значит, у нее роман с Безруковым. Снаткина выступает с Женей Григоровым в «Танцах со звездами» — значит, у них с Григоровым любовная связь.
А у меня с партнерами были обычные дружеские отношения. И тут, как назло, случился эпизод, который подлил масла в огонь. Как-то на съемочной площадке Безруков посмотрел на меня и сказал: «Ань, тебе бы похудеть… килограммов на десять».
Я тогда весила шестьдесят — плюс-минус килограмм. Мне казалось, для моего роста — в самый раз. А раз так, можно не отказывать себе в тортиках, конфетах, мороженом. Я по жизни сладкоежка и всегда была такой! Андрей об этой моей слабости знал. Время от времени я подумывала о том, чтобы сесть на диету, но кончалось тем, что я просто съедала очередную
шоколадку и бросала эту мысль.
А после слов Безрукова крепко задумалась. Во-первых, он был не первым, кто советовал мне сбросить вес. Во-вторых, на экране выглядишь всегда килограммов на пять толще. Решила: буду худеть! Понятное дело, что в список запрещенных продуктов попали и булки, и тортики, и шоколадки. Андрей знал, как мучителен для меня отказ от сладкого. И особенно его задело то, что решение похудеть я приняла после разговора с Сергеем Безруковым, насмотревшись, как он похудел к картине «Участок».
После «Участка» я получила роль Натальи Гончаровой в фильме «Пушкин. Последняя дуэль». О том, что Александра Сергеевича будет играть Безруков, узнала уже после того, как Наталья Бондарчук меня утвердила. И слухи о нашем романе вспыхнули с
новой силой. А когда Сергей Безруков предложил мне сняться в «Есенине», сплетни появились не только в актерской тусовке, но и в желтой прессе. Остановить их было уже невозможно.
Сначала меня пробовали на роль первой жены Есенина — уже зрелой женщины с ребенком. Сделали сложный грим, нарисовали морщины, добавили седины в волосы. И вот звонит мне Сергей и говорит: «Ань, я сейчас отсматриваю пробы и смеюсь, сил нет. Как ни крути, а молодое лицо не спрячешь. Давай-ка сделаем по-другому. Хочешь сыграть великую княжну Татьяну?»
Роль была небольшая, но отказываться я не стала. Было бы глупо отказаться от роли из-за слухов и нелепых подозрений Андрея. Тем более, что отказ уже ничего не изменил бы в моих
с ним отношениях. Оба мы понимали, что зашли в тупик, что постепенно отдаляемся друг от друга. Но принять окончательное решение, сказать последние слова все как-то не решались. Я несколько раз собиралась с духом, однако в последний момент слова застревали в горле.
В тот вечер мы собирались встретиться, если я смогу освободиться. Я совершила типичную женскую ошибку — не позвонила. Решила сделать сюрприз. Взяла такси, приехала к нему, открыла дверь своим ключом и вошла. Он был не один…
Да, в последнее время у нас не складывалось. Но ведь мы еще ничего не решили! Я по-прежнему доверяла Андрею. И представить не могла, что он может предать.
Много лет я жила, принимая заботы Андрея, подчиняясь его решениям. Он привык опекать меня и не смог, видимо, смириться с тем, что его наивная маленькая девочка выросла, что у нее есть свои желания и стремления. И что я сама смогу переживать свои взлеты и падения. Это будет трудно, но я смогу. И когда мне припишут очередной несуществующий роман — ну что ж, я к этому готова. И оправдываться не стану, потому что это признак слабости.
Я знаю по собственному опыту, что даже самая сильная боль со временем отступает. Надо только стиснуть зубы и немного потерпеть.
…В дверь заглянул ассистент Дима. В одной руке шипящая рация, в другой — надкушенная плитка шоколада.
— Ань, пора одеваться. Ты чего такая грустная? Хочешь шоколадки? Сразу
настроение поднимется.
Мне так хотелось ощутить во рту эту сладость, расслабиться и почувствовать себя счастливой, как в детстве. Но я не ем шоколад уже два года. И если сейчас уступлю своему желанию, этот крошечный кусочек будет равносилен поражению.
— Нет, Дима, спасибо, — улыбаюсь я.
Я надеваю туфли на высоких каблуках и выхожу из гримерки. Через десять минут мне надо быть в кадре. И я не заставлю себя ждать.
Источник: 7 Дней
_________________
Любовь изменила только твоё обаяние… у меня она изменила душу. Г. Сенкевич «Камо грядеши?»
|
Вход
Регистрация
FAQ
Поиск
